tushisvet

Оглядываясь назад, в свое довоенное детство, я вижу себя избалованным пятилетним упрямцем, главное удовольствие которого – издеваться над собственной бабушкой. Родители мои, люди совсем еще молодые, были постоянно заняты. Мама училась в Пединституте, а отец, инженер-строитель по профессии, пропадал на бесчисленных стройках. День начинался с того, что бабушка Оля пыталась впихнуть в меня завтрак. Помню, как однажды она ходила за мной с тарелкой, умоляя съесть хоть ложечку. А я ускользал: «Невку-у-сно» Бабушка присела на краешек стула и сказала:
- Вот начнется война – все тогда будет вкусно…
Не прошло и месяца, как наступил роковой день 22 июня 1941 года… Помню застывших у репродуктора родителей… Они слушают выступление Молотова… И когда до меня наконец доходит суть происходящего, я начинаю носиться по квартире и орать во все горло :
- Ура! Война! Теперь все будет вкусно!..

А потом потянулись бесконечные унылые дни, когда я начал постигать истинный «вкус войны»…Вот когда снились мне пирожки с маком и курагой, которые пеклись до войны в нашем доме и от которых я по дурости тоже частенько отказывался.

Город оккупировали беженцы. Они прибывали непрерывным потоком, заполняли все городские скверы, парки, бульвары. Все стремились в Баку. Говорили, что оттуда можно переправиться через Каспий в Среднюю Азию. С появлением беженцев тихая одноэтажная Махачкала с чистенькими белеными домами и ухоженными садами превратилась в помойку. Сточные канавы, прорытые вдоль центральных улиц и по окраинам города, не были рассчитаны на то обилие грязи, которое оставляли после себя беженцы. Поначалу дворники пытались с этой грязью бороться, но вскоре поняли – безнадежно. Однажды к нам в поисках ночлега заглянула незнакомая женщина. Она рассказала, как ей удалось избежать расстрела. Жила она под Моздоком и до прихода немцев не успела уйти из города. Ей, еврейке, грозила смерть. Она уже стояла у края рва, куда согнали толпу обреченных. Глаза в глаза видела своего палача – молодого немца за пулеметом, который стрелял по толпе длинными очередями.

- Вы представляете, - говорила она,- ясные голубые глаза… И улыбка… Не убийцы, а человека, который делает вам одолжение. Убивая, желает счастливого пути… Муж успел столкнуть меня в ров до того, как пулеметная очередь скосила нас. Меня спас, а сам погиб…

Деду моему Веньямину, старшему из пяти братьев Мусахановых было 55 лет и на войну его не взяли. Он работал директором тарной базы на южной окраине Махачкалы в районе бондарного завода. По рангу ему полагался личный транспорт - двухместная линейка с облучком, на котором восседал кучер Аким. Запрягали в линейку угрюмого мерина Воронка. Я часто увязывался за дедом, чтобы прокатиться в его экипаже. А уж когда Аким давал мне вожжи, был себя на седьмом небе. И с 43-го по 47-й, пока дед работал на тарной базе, мы с Акимом были, закадычными друзьями.

Он был виртуозный матерщинник, но самый главный свой перл Аким выдал в ночь с 8-го на 9-ое мая 1945 года, когда в четыре утра ввалился в дом деда и, учинив форменный переполох, виновато выпалил: « Вот ерунда получилась – война кончилась». С той поры эта фраза Акима стала в нашем доме крылатой.

Летом 46-го у подножья Тарки-Тау был разбит лагерь для военнопленных.. Первыми на разведку отправились мы, мальчишки. На пологом склоне стояли палатки и группа мужчин в потрепанных мышиного цвета мундирах приводила в порядок территорию. Лагерь охраняли молодые красноармейцы с короткими карабинами. Кто-то из нас прокричал:
- Немец – перец – колбаса!
Остальные подхватили, тоже стали кричать, улюлюкать кто во что горазд. Долговязый фриц, сгребавший мусор, глянул в нашу сторону и дружелюбно поднял руку:
- Гитлер капут!
На обратном пути, едва отойдя от лагеря, мы обнаружили заросли ежевики, рассредоточились по лощине и принялись лакомиться. Увлекшись ежевикой, я не сразу заметил, что кто-то обирает этот же куст. Сквозь переплетение веток я разглядел серую мышиную форму, рыжую бородку и затравленный взгляд. Пленный тоже заметил меня.
- Ягода…- старательно произнес немец,- вкусно.
Яростный русский мат донесся до моего слуха. По сыпучему склону в лощину скатился красноармеец. Щелкнув затвором, подскочил к рыжебородому и с остервенением ударил его карабином в живот.
- Сбежать, падла, задумал!
Тупые удары сопровождались выкриками.
- За побег… Твою мать… Как собаку… На месте…

Немец не оправдывался, не сопротивлялся. После каждого удара он пытался выпрямиться, вытянуться по стойке «смирно», В какой-то момент мне показалось, что удары обрушиваются не на немца, а на меня. До этого все было понятно: в мире есть свои и есть чужие, свои – хорошие. Чужие – плохие… Но, чтобы плохие вызывали сочувствие, а хорошие - наводили ужас и страх…

Каждое утро пленных приводили в город мостить дороги, рыть котлованы, перестраивать старый стадион. В скверах и парках, где когда-то стояли таборы беженцев, они перекапывали землю, убирали мусор, сажали деревья. Со временем пленные стали активно общаться с горожанами. Особенно с нами, мальчишками. За кусок хлеба можно было выменять открытку с изображением незнакомого немецкого города и готической надписью. За кусочек сахара - фотографию бравого офицера со свастикой на рукаве. У всех у нас были уже и рейхсмарки, и металлические пфенниги, и латунные пуговицы от мундиров, а кое у кого даже солдатские железные кресты.

Однажды на тарную базу привели группу немцев, человек десять. Аким неподалеку запрягал своего Воронка. В сторону немцев он демонстративно не смотрел, всем своим видом показывая, что они его совершенно не интересу¬ют. Тут один из пленных бросился к Акиму и схватил за руку.
- О, майн готт! Ты меня брал плен. Потому я живой!.. Как это по-русски... Ты есть мой ангель-хранитель...
- Ишь ты, мать твою... – усмехнулся Аким, и это означало, что его тоже проняло...

В память о встрече немец преподнес Акиму собственноручно изготовлен¬ную скрипку. Он оказался скрипичным мастером из Дрездена. И даже в пле¬ну занимался любимым делом.

Аким пробовал исполь¬зовать скрипку как балалайку. А когда не получилось, отдал ее мне. Наша со¬седка по дому старушка Нисневич до войны работала в оркестре городского драмтеатра и взялась давать мне уроки. Скоро я уже наигрывал кое-какие мелодии.

Одним из беженцев, которые осели в Махачкале, был старик букинист. Обитал он в одном из теплых подвалов, служивших еще недавно бомбоубежищем. С всклокоченной бородой, воспаленными глазами и босой в любое время года, он ходил с тяжелым мешком за спиной, каким-то особым чутьем находил старые библиотеки с завалами давно списанных книг и уносил все это добро в свой подвал. Говорили, что в минском гетто была расстреляна вся его семья, а после первой бомбежки сгорела огромная библиотека. С помощью этого старика я приобрел редких по тем временам Майн Рида, Фенимора Купера, Марка Твена. Затаив дыхание, я слушал рассказ о том, как в молодые годы он служил на ялтинской почте и носил корреспонденцию Чехову, Горькому и самому Льву Николаевичу Толстому.

- Когда я приносил почту Толстому, - вспоминал старик, - он обязательно спрашивал, не могу ли я задержаться у него и поговорить с ним на иврите. Как раз в это время Толстой изучал древнееврейский и нуждался в разговорной практике… Ну конечно, я задерживался. Еще бы! Такая честь…

Тогда же при нем я поздоровался с немцами, которые шли на работу в наш двор.
- Приятели? – вскинув бороду, с сарказмом спросил старик.
- Да работают у нас во дворе,- объяснил я и внезапно в порыве солидарности с его горемычной жизнью, выпалил: Все они - фашисты!

Старик вдруг сник, махнул рукой и тусклым голосом произнес:
- Что вы знаете, молодой человек… Вам ни о чем не говорят имена Гете, Шиллера, Бетховена, Баха?..Впрочем, все они давно мертвы… Одни сами поумирали. Других уничтожили. Осталась одна шваль
Затем, приблизив свою всклокоченную бороду к моей щеке, он прошептал прямо в ухо:
- Вы думаете у нас в России иначе? Настоящих русских тоже давно не осталось. Мне еще повезло – я знал их лично. И Льва Толстого. И Чехова. И Станиславского… Где оно, это русское золото? В земле. А кто не умер своей смертью, тех истребили.

Я всем нутром почувствовал опасность в его словах. Нечто такое, о чем не следует говорить. Видно, на моем лице обозначилось такое смятение, что старик отстранился от меня и каким-то склочным, скрипучим голосом воскликнул:
- Ай, не морочьте мне голову! Идите своей дорогой, молодой человек. Нету у меня тех книг, которых вы ищите…

Повзрослев, я связал укоренившуюся в моем сознании двойственность в оценке с той давней встречей. Я мало чему удивлялся. Любая ситуация казалась мне уже пережитой. И когда выяснилось, что по количеству жертв война с Гитлером и сталинские репрессии равнозначны,- этот факт не произвел на меня шокового впечатления, а показался трагической закономерностью…