tushisvet

Миша и Клара Мун в Первухе (рядом приблудившаяся случайная девочка)


Наша семья – папа, мама, бабушка и мы с сестрой Кларой (младшие Таня и Люда родились уже здесь, в Махачкале) сняла две комнаты в полуподвале на улице Карьерной. Это была окраина Первухи. За ней начиналось озеро Вузовское, дальше - городское кладбище. Если смотреть в сторону города, то справа до Тарки-Тау тянулись пустыри. А слева, на горе Анжи-Арка, стояла зенитная батарея, дальше, как какой-то средневековый замок, возвышался сельхозинститут, за ним здание строительного техникума и опять пустыри почти до тюрьмы и вниз до железной дороги и моря.

До приезда в Махачкалу мы жили в тихой казачьей станице, где шла степенная, устоявшаяся веками, с крепкими казачьими традициями жизнь. Я в первом классе пристрастился к чтению и к приезду в Махачкалу «дурных привычек» не имел. Не курил, не ругался, был тихим и послушным. В первый же вечер местные ребята научили меня всему. Помню, во втором-третьем классах были призывы идти на войну с татарами. Но взрослые провели соответствующую работу и это быстро прекратилось. Кроме того помогла война с «известковыми» - пацанами, жившими в поселке при известковом заводе. Рассказывали о грандиозных баталиях и выдающихся героях этой неизвестной войны.

После уроков огромная толпа мальчишек, и русских, и нерусских, собиралась на склонах Анжи, где-то в районе остановки Новой и шла вниз. Навстречу поднималась такая же орда. Встретившись, начинали ругать друг друга, дразнить, обзывать. Дальше шла стрельба из рогаток, швыряние камней. Выплеснув энергию, расходились по домам. Так происходило каждую субботу до холодов. Эти походы сближали, боевое братство однополчан из Первухи!

Характерно, что война шла только осенью, после начала занятий в школе. Потом, после полного погружения в учебу было не до этого. Летом мы спокойно спускались с горы и через известковый поселок беспрепятственно шли к морю.
Пляж в Первухе тянулся от переезда возле магазина «Березка» до порта. Песок чистый мелкий, вода прозрачная. В 60-е годы загадили его. Сначала построили судостроительный завод, а потом.. Через Первуху протекала речка, которую называли «Воняй-река», так как она была загажена до невозможности. Речка, пройдя под железнодорожным мостом, впадала в море в районе порта. И вот кому-то пришла в голову мысль спрятать «Воняй-реку» в подземное бетонное русло и вывести ее исток прямо посреди пляжа. Теперь сверху, со склонов Анжи, видно, как в чистые морские воды вливается грязная черная вода «Воняйки».

С нашей остановки «Новая» вся Первуха была как на ладони, мало того, виден был даже бархан Сары-Кум, нефтяные вышки вдоль Буйнакского шоссе, город за озером. От «Новой» дорога довольно круто спускалась вниз к центру поселка, впоследствии ее выровняли, сделав спуск более пологим. А мы любили, догнав карабкающийся вверх, пыхтящий автобус, запрыгнуть на бампер и, проехав пару-тройку кварталов, соскочить на своей улице. А зимой улица Магомеда Гаджиева закрывалась для автомобильного движения и от сельхозинститута до самого низа (Казбекова, бывшая Кольцевая) народ катался на санках... Вот это была горка! Думаю, даже в Альпах не было такой! Самые крутые, а в Первухе все самые крутые! в кирзовых сапогах, разгонялись и неслись две остановки. Первухинский Брейгель.

- Каждый вечер в нашу однокомнатную квартиру на Николаева приходили дру¬зья родителей. Практически все они, как и мои родители, работали на приборо¬строительном заводе, но киношному и литературному образу «пролетария», то есть очень «советского», невежественного, запойного человека, никак не соответствовали. Это были заводские, но интеллигентные люди. Никакой водки и ско¬вородок с жареной картошкой - «Ркацители», чурек и сыр. Тогда любой «белый» сыр называли брынзой. Мы, дети, обычно сидели под столом, во что-то играли и слушали вполуха. А родители говорили о разном, о Солженицыне, например, слу¬шали Галича и Высоцкого. Или рассматривали польский журнал «Pano-rama», он тогда в каждом киоске продавался. Читать на польском никто не умел, но там были красивые картинки, а на третьей странице обязательно фотография обнаженной по пояс красотки. И Солженицын, и красотка были явлениями одного порядка. Ветер из другого мира.

Солженицына привозил дядька, брат мамы. И в моем детском представлении Сол¬женицын был такой старый еврей с вислым носом, что сидит где-то и пишет, пишет. Дядька работал в каком-то очень секретном НИИ, и друзья родителей по очереди читали Булгакова и «Раковый корпус», перефотографированный с фотографий же. Поэтому кое-где страница блестела, и поверх непонятных слов было дописано уже от руки. Дядя Слава, как я сейчас понимаю, вообще был диссидент, помню его фразу: «Ленин был властолюбив и революцию из-за этого сделал». По тогдашним временам за такое можно было и в КГБ угодить. Среди родительских друзей были очень за-бавные люди. Например, дядя Валера, Валерий Ивницкий. Он ходил в ярко-красной рубашке, в джинсах, которые до него, наверное, человек 15 носили, и в самодельных деревянных сабо. Из заднего кармана джинсов обязательно торчала «L'Humanite» или что-нибудь в этом роде. У него не было художественного образования, но он ра¬ботал художником сначала на заводе, а потом и в Худфонде. Тогда Союз художников располагался на Буйнакского, там, где сейчас Союз архитекторов, и ни одну вывеску, даже для за¬нюханного магазинчика, без одобрения худсовета сделать было нельзя. Потому Ма-хачкала выглядела по-человечески.

Знаешь, я иногда думаю, как ни страшно это звучит, что Махачкала должна быть благодарна сталинским чисткам и репрессиям. Именно так сюда попадали люди, которые и формировали лицо города. Художники Алексей Августович с Галиной Конопацкой, например. Или наш преподаватель из художественного училища Сталина Андреевна Бачинская. Она была маленькая, сухонькая, в каких-то странных одеждах, ненакрашенная, с пучком седых волос на затылке, но когда начинала говорить… Она читала «Историю искусств». Не знаю, где она брала эти репродукции, но о Тулуз-Лотреке, о Малевиче и Кандинском мы узнавали от нее. Занятия в училище начинались в 11 часов, закан¬чивались в 17:20, но никто домой не торопился. «У Сталины будет что-нибудь?» - «Вроде да». «Что-нибудь» - это значило свечи, чай, стихи Цветаевой или Ахмато¬вой, переписанные от руки, портрет той же Ахматовой работы Альтмана, пластинки с классикой, разговоры, споры, споры…

До сих пор не знаю, как попала в Дагестан Александра Марковская. Она тоже была нашим преподавателем и о ней тоже ходили слухи, что ссыльная. Сутулая, по¬луслепая, в платке из козьего пуха. Могла случайно на занятии бросить фразу: «Как-то мы с Лилей Брик…» или «Всегда недолюбливала Маяковского - бузотер и горлопан!». И по этим словам вырисовывалась какая-то иная, прошлая жизнь. Она была для нас небожительницей, ходили легенды, что в 70 лет она прыгала с парашютом, чтобы лучше понять и пере¬дать на картине состояние парашютиста.

В том же училище подрабатывал натурщиком еще один ссыльный - Дедушка Дрейслер или Дрекслер, сейчас уже и не помню. Грузный, одинокий старик. Бар¬ские манеры, густой низкий голос, седина, обязательно пиджак, галстук, пусть и не ¬глаженные брюки. Был знаком с Есениным, Чуковским, о Толстом знал все. Кажется, он был литературовед. Жил рядом с училищем и подрабатывал натурщиком. За 60 копеек в час. А если обнаженка, то за рубль двадцать. Умер один, никого рядом не оказалось. Соседи хватились его только через несколько дней…

Натурщики у нас вообще были интересные. Помню старика Хип-хопа, который без портвейна позировать не мог. Еще одного, похожего на Сталина и подчеркивающего это сходство френчем. У него был стеклянный глаз, который он через раз забывал. И еще помню Софу. Это была крашеная блондинка лет 30-ти. Она позировала обнажен¬ной, но в черных очках, такая форма стыдливости.

КНИЖКУ СДАЛА!!!! Теперь остается только ждать)



...а через год мы поженились. Убежали с лекций, встретились на углу улиц Ермошкина и Леваневского. В занюханной комнатушке стоял стол, будто бы изрезанный ножом и потом заляпанный чернилами, за ним сидела неприветливая тетка. Через несколько минут мы поставили свои подписи в журнале бракосочетаний и официально стали мужем и женой.. И тут же разбежались по своим институтам.

Уже как семья мы поселились на Леви¬на. Считалось, что у нас на Горке (это так называлось вне зависимости, какая улица имеется в виду) самое вкусное молоко и его можно было купить практически в лю¬бом дворе. И бродили от дома к дому старьевщики, скупали тряпье. Дети бросались к ним, несли разные разности, а взамен получали такие мячики на резинке и прочие игрушки. Лудильщики также ходили по дворам, это все больше лакцы были, продав¬цы керосина подъезжали на своих осликах, дудели в рожок и гнусаво кричали: «карасинь, карасинь!», точильщики обещали сделать все ножи в доме острыми. А когда подъ¬езжала тележка ассенизатора, все зажимали носы. Представьте себе, ишачок тащит здоровую бочку на двух колесах, там же пристроена длиннющая палка, дрын такой с ведром на конце. Въезжает во двор, и золотарь вычерпывает яму этим ведром, слива¬ет все в бочку, а потом едет дальше, а полная бочка качается, подпрыгивает на ухабах и расплескивает зловонную жижу. так что амбре еще где-то с час висит в воздухе, колышется между домами. Больше всего от мальчишек доставалось бродячим... как бы их назвать... ну... ходили люди такие по дворам, обрезание делали. Без особых затей, опасной бритвой чик, и готово. так вот, мальчишки, которые этой операции уже подверглись, при приближении такого человека забирались на крыши и обстреливали его камнями. Мстили, наверное, за причиненные страдания.

Да, я же не рассказал про мусор! Мусорных баков еще не существовало, и по вечерам из домов выбирались люди со свертками, с ведра¬ми, отходили подальше от своих ворот и копали ямку. Что-то туда высыпали из ве¬дер и, быстро забросав землей, шмыгали назад в дом. каждое утро вырастали новые холмики — мусорные захоронения.

Мы снимали однокомнатную конуру с низким фанерным потолком. Не помню уже, сколько она стоила, помню лишь, что летом жара стояла невыносимая, а зимой спасались тем, что топили печку. кто ее строил, какой такой мастер? В печи не было никаких заслонок, она накалялась моментально, и в самый суровый мороз в комнате было пекло, градусов 36, наверное. Но тепло сразу же уходило в атмосферу, и к утру в комнатенке была уже чуть ли не минусовая температура. Еще мыши донимали. Еду нужно было прятать. Оставишь на столе — сожрут моментально. Хотя это нам еще повезло, когда мы переехали на Малыгина, то поняли — мыши животные очень милые. На Малыгина под полом жили крысы, они прогрызали доски и вылезали в комнату. Приходилось в каждую дыру вбивать полено. И у нас таких поленьев торчало из пола штук шесть, так что приходилось лавировать между ними, чтобы не споткнуться.

Кто бы мог предположить, что спустя годы, я буду вспоминать об этих чужих, неуютных, холодных домах чуть ли ни с нежностью. Будто в их стенах до сих пор звучит эхо наших голосов и они освещены и согреты нашей молодостью.


самый маленький и сосредоточенный - Далгат.

А на этой справа - его мама, Елизавета Саввична.

Первая слева - Таня Юнусова, рядом ее брат Абдурахман, а вторую девушку - не знаю, не знаю)))


Грузовик медленно и страшно сползал в пропасть и нас, детей выбрасывали из кузова прямо в снег. Время будто загустело и все движения, все слова увязали в нем. Бесконечно долго я вставала на ноги, бесконечно долго падал грузовик и бесконечно долго мы, шестеро детей и родители шли, увязая в снегу, к ближайшему селу. Вот так неудачно начался наш переезд из Кумуха в непонятную и чужую Махачкалу.

Но тут я вру, конечно, мне было всего три года и, как все дети, я легко обживала новые пространства, новые обстоятельства и очень скоро эта самая чужая Махачкала стала родным городом, городом детства, юности, молодости… можно не продолжать, я думаю.

Итак, мы жили на углу Советской и Горького в общем дворе на пять семей. Посреди двора какое-то время был колодец с желтой глинистой водой – это соседи кумыки строили дом и вырыли, чтобы делать саманные кирпичи, а как построились – засыпали, и стало попросторнее, больше места для игр, да и женщинам было, где поговорить, посудачить. Мужики-то выносили на улицу табуретки и сидели там, играли в нарды, а двор был женской территорией. Помню, как одна из соседок зачитывала вслух письмо с зоны. Накануне Нового года сиделец писал матери «и пока вы там поднимаете бокалы, мамаша, подниму я левый сапог, ударю о правый и горько заплачу». Вокруг нее стояли женщины, все сокрушенно качали головами, умиление было на их лицах. А тут мимо двора процокала в новеньких туфлях молодая девчонка соседка и одна из умилявшихся вдруг растягивая слова громко и с издевкой произнесла «Ишь, гааамно какое! Каблуки нацепила!»

Перед праздниками разными ходил по улице участковый (мы прозвали его Хазявой за то, что букву «е» в слове «хозяева» проглатывал), так вот ходил он, в двери стучал, кричал строго: «Хазява, белить!». И все начинали белить фасады, а цоколь мазали черной сажей для пущей красоты, и улица наша делалась такой нарядной! Наряднее всех, конечно, был дом профессора Чудносветова. Тут уж, как ни старайся с побелкой, а три ступеньки, ведущие к его двери, сияющая латунная табличка с фамилией и диво дивное – электрический звонок, который мы, паршивцы крутили и разбегались тут же – были вне конкуренции. Этот Чудносветов лидировал по всем статьям. Он, в отличие от большинства мужчин с нашей улицы выглядел, как типичная «недобитая интеллигенция» - шляпа, трость, очки, бородка. А на его двух дочек мы смотрели, как на небожителей –нарядные девочки катались на удивительном дамском велосипеде без рамы. Мы иногда спорили – а что они едят? Наша дикая босоногая орава была всегда голодной и, когда по улице ехала подвода с макухой, мы налетали на нее и хватали эти вкусно пахнущие семечками брикеты, уворачиваясь от злого кнута, которым возчик стегал по нашим спинам.

С едой – да, с едой было туговато. Помню, как соседский мальчик Дадайка хвастал «Я да, щаз да, сладкий-сладкий чай пил! Две ложки сахара ложил!» и для большей убедительности добавлял суровую детскую клятву: «Клянус отца и матери без газет, без бумаг!». Ну а для нас самым доступным лакомством было подсолнечное масло, мама из большой бутылки наливала его в блюдце, мы рассаживались вокруг, макали хлеб и жевали, жмурясь от наслаждения.

Неподалеку от нашего двора был еще один – огромный! Туда вела узкая дорожка, вечно залитая вонючей жижей и все домики в этом дворе были будто сколочены из ящиков, там жило множество рыбаков, а поутру из этого двора выезжали и громыхали по камням под нашими окнами безногие инвалиды на «самокатах». Все они были страшные пропойцы. Мы бегали туда чинить копилки. Тогда у всего города были гипсовые копилки, пузатые расписные кошки с наглыми усатыми мордами и бантами. Так вот, когда копилка наполнялась – в ее днище делали дыру, высыпали деньги, а саму кошку несли на реставрацию к дяде Пете. Он брал шпатель и в момент заделывал дыру.

В этом же дворе жила моя подружка Рая Матюхина. И мама ее, и папа были рыбаки, в доме всегда сильно и тяжело пахло рыбой, а после путины в их небольшую комнатку набивались мужики, пили что-то из огромных кружек, горланили малоприличное: «Тягнут, тягнут не дотягнут за пипирку моряка!», и мать, смеясь, кричала «Райка, не слухай!». Жили они, как я сейчас понимаю, в страшной бедности. И больше всего эту бедность подчеркивали попытки украсить комнату. На стене висела клеенка, разрисованная толстомясыми русалками у пруда, а вокруг мутноватого зеркала Рая приладила сложенные крест-накрест фантики от конфет. Все это безжалостно освещалось голой лампочкой, но Рая гордилась.

Впрочем, мы тоже не шиковали. Хотя ели с тарелок кузнецовского фарфора, а ту же затируху. Да и цены всем этим вещам никто из нас не знал, серебряные с вензелями вилки-ложки лежали в докторском саквояже, и мы их таскали, играли в песочнице. Мама моя, Умукусум была очень непрактичным человеком, помню, как на тележке возила на рынок и продавала за бесценок старинные персидские ковры, а бриллианты несла к часовщику Исе в его лавочку на Буйнакского. Торговаться совсем не умела, сколько давали, столько и брала. Когда мы с сестрами уже подросли и стали покупать себе колечки-сережки – она за голову хваталась, вспоминая о своих жемчугах в 7 рядов, о золотых запонках с 21 бриллиантом в каждой и прочих украшениях.

Тут надо, наверное, объяснить – мои родители из очень состоятельного рода. У деда был огромный ювелирный магазин в Ашхабаде, он вообще был успешный коммерсант, только в 25-ом его убили. Прямо по дороге в Кумух. В село пришла лошадь без всадника. Бабка моя, как узнала о смерти мужа, ушла в свою комнату и, как рассказывала мама, 8 лет из нее не выходила. Во всяком случае, в дневное время никто ее не видел и всем в огромном этом доме заправляли сестры деда. Когда бабушка, уже очень пожилая женщина, приезжала к нам в Махачкалу, я смотрела на нее… с восхищением и трепетом, наверное, так можно сказать. И думала, что людей такой формации уже, пожалуй, и не осталось. То есть, думала я, конечно, другими словами, но всегда чувствовала ее.. инаковость. Может, это то, что называют породой?

У Надыра Хачилаева во дворе была клетка с тигрицей и кормили её живыми курами. Говорили, что она так зубы точит.
Надыр Хачилаев в какой-то момент был просто король Дагестана.
Человек он был удивительно сильный и необычный.
Рассказывать о нём нужно много и отдельно.
А в 1992 году он купил у меня с выставки в ЦДХ три картины.
Это была крутая история.
Была большая выставка на третьем этаже в ЦДХ. Она называлась АртМиссия. Сняли весь почти третий этаж, поделили на отсеки и выставились я, Тимур Сулейманов, Юля Иванова-Лихтман-Сулейманова, Жанна Клесникова, Юра Августович, и в отдельном зале повесили много офортов Аксинина. А еще получилось так, что в это же время во второй половине третьего этажа ЦДХ шла выставка Адиля Астемирова «Возможный ответ» и было вообще очень круто все и очень много гостей. В те времена всякие банки и бинкиры активно покупали живопись. И вот на этой выставке ко мне подходит Ибрагим, такой человек деловой и говорит, кароче Надыр хочет купить три твои картины.
Я говорю – какие?
Он говорит – вот эти и показывает на картины, а одну из них уже хочет купить какой-то банк ( друзья спонсора выставки). Спорная картина изображала такую божественную светящуюся колбаску и говна с глазами. Я уже тогда заметил, что в современном искусстве добрая традиция отдавать дань говну, и тоже сделал шедевр на эту священную тему. И конечно же именно картина с говном оказалась всем нужна и стала предметом спора. Мне объяснили, что картины уже отобраны и мне нужно лететь к Надыру в гости поговорить ну и за деньгами и дали билеты. Ну что делать? Надо лететь.
Я прилетел в Махачкалу внезапно на пару дней. Меня встретили. Серебистый шестидверный мерседес ручной зборки как у короля саудовской аравии.
Мне объяснили, что Надыр сегодня занят и за мной приедут завтра и завезли к Юле с Рамазаном. У Юли собрались друзья, выпили и сказал, мне страшно, потому что из-за торговли с банкирами цена на работу выросла и я приехал к Надыру получать миллион рублей.
Ничего не бойся – сказала бесстрашная Юля – он у меня тоже покупал и сюда приезжал. Он конечно страшный – Шерхан. Купил несколько картин сразу и сказал что завтра пришлет деньги.
И спросил меня – веришь? Или ты думаешь, что я их могу просто все забрать?
А я сказала, что на любую силу найдется другая сила!
А ты философ - он долго смеялся и прислал деньги и цветы.
Он закончил лит институт – сказал я.
–Э! Ты чо? Чо, ты думаешь, он тебе Бодлера будет читать? Зачем ему платить, если он может просто у тебя всё забрать? – говорил Юлад и протягивал мне лимонку.
Я волновался и пил коньяк, все курили, смеялись… Махачкала…
На следующий день за мной приехала машина и меня отвезли к Надыру в какой-то из домов, штабов, офисов и тд. Между кафе Космос и телевиденьем какой то большой двор.
Одноэтажные дома буквой п по переметру. Во дворе автоматчики. Все спокойно.
Меня провели по длинному коридору-лабиринту из смежных комнат в которых стояло много чёрной кожаной мебели и завели в большую приёмную со шкурами, коврами и оружием. В центре комнаты стоял огромный термос с кучей краников, он играл какую-то мелодию и наливал чай. Все пили чай. Несколько человек. Одно свободное место – кресло качалка. Я сел. За спиной у меня встал огромный бритый наголо человек с автоматом и начал слегка покачивать мое кресло.
В тишине китайский термос играл полонез Огинского.
Внезапно быстрой походкой вошел Надыр Хачилаев.
Он посмотрел на всех и пригласил меня в ещё одну комнату – кабинет, где на дорогих коврах небрежно валялись пистолет и какая-то очень навороченная дорогая видеокамера, старый шкаф с хорошими старыми книгами. Дорогое старинное оружие на стенах. Каран и карты Дагестана. Жилище одинокого тигра.
– Ибрагим сказал, что с картинами всё нормально – начал разговор Хачалаев.
Что связывает тебя с дагестаном и с дагестанскими художниками?
Спросил Надыр и я ответил, что я сам из Львова, но жил в Махачкале и в горах в Уркарахе. - Из Львова...- задумался Надыр - там братишка мой мой служил,- сказал он с грустью.
А сейчас что рисуешь? Спросил Надыр.
Я сказал, что сейчас читаю книжки по Каббале и делаю серию акварелей с символами. Надыр зудивился и сказал, что есть такое лакское селение Кабала.
В этот момент нас прервали.
К дому подъехали какие то машины.
В комнату вошел лысый с автоматом и кивнул Надыру. Они быстро вышли.
На кого-то из надыровских людей наехали кажется чеченцы и этот человек пообещав им откупиться деньгами, бабами и водкой, со словами поехали ко мне и сейчас вам все будет привез этих бандитов к дому Надыра. Это был какой-то дальний родственник дурачек с несчастливой судьбой.
На день рождения Надыра он подарил Надыру чёрного барашка, а к концу веселья барашек исчез, наверное убежал куда-то, но все говорили , что это очень плохой знак.
И вот этот человек привез на хвосте каких-то бандитов из Каспийска.
Я наблюдал эту сцену из окна.
Надыр и неколько человек быстро приближались к машинам.
Возле машин стояли чеченцы и курили.
У одного в руках была сабля. Она играла на солнце арабской вязью. Он улыбался.
Когда Надыр приблизился, он неожиданно взмахнул саблей и хотел ударить Надыра.
Надыр сделал резкий шаг вперед и выхватил пистолет, и понимая что не успевает выстрелить выбил дулом пистолета этому человеку глаз.
Налетели люди Надыра и всех завалили. Двое чеченцев успели прыгнуть в машину и за ними послали погоню. Остальных участников спектакля увезли в горы и больше их никто не видел.
Надыр зашел в комнату с целлофановым блоком в котором были запаяны деньги. Разорвал его. Выдал мне миллион. Сказал, что ему надо сейчас разобраться с этим делом и он извиняется за прерванный визит. Я молча пожал руку и ушел. Я засунул свой первый в жизни миллион за пазуху и шел пешком по Махачкале от кафе Космос в район Трех Поросят. Я шел через город солнечным утром, и летний ветер шептал мне: нужно выпить.

Потом мы встретимся с Надыром еще несколько раз в Москве и на каком-то кремлевском вечере посвященном Дагестану, Надыр познакомит нас с Кабзоном и Вединеевой и закажет Тимуру картину, про своего отца - старого чабана, который сидит на берегу моря и смотрит на камни валуны и морские барашки и камни отражаются и превращаются в барашков настоящих.

ru.wikipedia.org/wiki/%D5%E0%F7%E8%EB%E0%E5%E2,_%CD%E0%E4%E8%F0%F8%E0%F5_%CC%F3%E3%E0%E4%EE%E2%E8%F7

Когда началась война, мне было всего 5 лет. Семья наша жила в Школьном пере¬улке, 16, это возле маяка. Дом по тем временам был богатый, из семи комнат. Правда, и нас было немало: родители, семеро детей и тетка. Говорили, что строил его для себя англичанин какой-то, потом купил Вейнер, затем владельцем был русский, а потом уже мы. Дом, кстати, до сих пор стоит. Основательный такой, с толстыми стенами, высота потолков 4 метра, парадный и черный вход. Уже после войны мой отец - он был инженер-строитель - приводил домой троих военно¬пленных немцев, что были в его распоряжении. Они делали у нас ремонт. Белили, красили. Немцы эти были большие аккуратисты: когда после работы мама звала их к столу, обедать - они непременно сначала мылись и переодевались (сменную одежду приносили с собой). Помню, подсмотрела, как они стаканы, перед тем как налить туда молоко, шли ополаскивать. Не потому, что стаканы были грязные, моя мама была хорошей хозяйкой, а скорее по привычке.( Read more... )

- Я появился на свет Божий 20 апреля 1926 года в этом славном городе, крещен в соборе, на месте которого сейчас Аварский театр. Соборам в Махачкале не везло. В конце 30-х годов в красавце Морском соборе, куда меня мальчонкой брала бабушка, умудрились организовать спортзал, а в мечети (угол улиц Оскара и Леваневского) - Детскую спортивную школу. Морской собор долго и упорно подрывали, так что главпочтамт и соседние здания ходуном ходили.

У главного входа в Морской собор была могила одного из первых летчиков, раз¬бившегося где-то поблизости, а на ней - пропеллер самолета, и мы, пацаны, прохо¬дя мимо, невольно останавливались, словно отдавая дань памяти пилота.( Read more... )

- Говоришь, дом особый? Так и есть. Например, таксисту не надо говорить адрес «Гаджиева, 3», достаточно сказать: «Дом писателей». Дом старше меня на пару месяцев, я там и ро¬дился. Когда немного подрос и стал соображать, самой боль¬шой радостью было, если старшие ребята разрешали поси¬деть с ними в беседке. Она стояла в середине двора и была большой, человек двенадцать там могли уместиться. Перила с гвоздями, один слой краски выглядывал из-под другого, на перилах вырезаны имена. А сидели там обычно Амин и Азизи, сыновья Абу-Бакара, дети Юсупа Хаппалаева, Аткая Аджаматова, Эраста Коркмасова, Наримана Алиева. Для нас, мелюзги, большой честью было, если нас отправляли за сигаретами. Через дорогу был магазинчик и продавщица, тетя Муслимат, давала в долг. Мы брали «Приму», «Ново¬сти»… У них был белый фильтр, хорошо помню, потому что мы тайком докуривали бычки за старшими. Невкусно было. Гематоген, который мы лопали с огромным удовольствием, или витамин «С» с глюкозой были намного вкуснее. А на каж¬дый день была смола: огромные куски лежали во дворе, за¬вернутые в бумагу, и мы ножом отколупывали понемногу и ходили, жевали «жвачку».( Read more... )

Из-за острого дефицита поверхностей без ям и колдобин, махачкалинские роллеры катаются на небольшом пятачке рядом с площадью Ленина, возле Центра культуры. Там площадку для машин чиновников очень качественно заасфальтировали. Ближе к ночи чиновники разъезжаются, съезжаются наоборот роллеры. Этим летом я посиживала там, на бордюре, часами наблюдала за жизнью на этом островке цивилизации. И впервые за много лет жизни в Махачкале, мой город казался мне почти уютным, почти выносимым. Может потому, что – это центр – фонари, клумбы, деревья. Может потому, что люди на роликах и великах создают ощущение нормальной мирной жизни.

А может потому, что на месте того самого бордюра, был дом моих предков. Одноэтажный домик на улице Пионерской. Его снесли, когда мама была беременна мной. Генетическое ощущение родного места.( Read more... )

Чужие истории меня переполняют. Хожу, расспрашиваю, записываю и понимаю, что уже - через край.

Вот фотография 1902-го года. Вверху, первый слева человек по имени Адильгирей Тахтаров. Жил себе жил в своем селе Альбурикент (тогда оно еще не было частью Махачкалы, самостоятельно себе существовало), женился, жена уже с животом ходила, когда он отправился куда-то в неродные края на заработки.

Пока ходил - случилась беда. Его брата убил в драке какой-то односельчанин. Ну, а остальные сельчане, недолго думая, забили убийцу камнями, как у них отродясь повелось. И вот возвращается наш Адильгирей до дома до хаты, а ему навстречу вывалили аксакалы и прочие джамааты и говорят, мол, вот такие дела, брат. Мы за тебя твою работу выполнили, убийцу брата твоего казнили, так что ты это... руки и шею с дороги помой, зубы почисти и шагай в жандармерию, сдавайся.

Ну, он и пошел. Сдался. Взял на себя убийство. И запулили его куда-то далеко, неизвестно точно куда. А жену его вскорости после родов выдали снова замуж. Чего бабе пропадать, молодая еще, красивая, новых деток нарожает. а прошлый муж еще неизвестно - вернется или нет.

А он вернулся, ага. И не один. Не совсем поняла, как он это получилось, но отбывал наш Адильгирей свой срок, работая обходчиком леса. Ну и как-то свел знакомство с девицей благородного происхождения. И поженился, а как же!

И привез свою Наталью сюда, в Махачкалу. Вот они на фотографии 1925-го года. Как преобразился, да?

Барин. Сущий барин!)