Был такой город. Фрагмент. Лариса Мелкумова; 30-40-е

[tushisvet]

Папа мой, Константин Самвелович Мелкумов, несмотря на ярко выраженную кавказскую внешность и говорящие сами за себя отчество и фамилию, был скорее космополитом. Дома говорил только на русском (хотя сам, как и его братья и сестры ходил в детстве в армянскую школу), да и рассказывать о дедах и прадедах не любил. Знаю только, что отец его был казначеем и еще одну печальную семейную историю. Их было три сестры и два брата и как-то в детстве, играя, брат папы Сурен схватил висевшее на стенке ружье и наставил в шутку на одну из сестер. И оно выстрелило.

Меня маленькую эта история завораживала.. Такая печальная. Я об этой сестре всегда думала, как о взрослой девушке, и домысливала, мол, засватана уже была, влюблена, счастлива, а тут все оборвалось. Совсем книжная история. Такая же книжная, как и история моих родителей. Молодая, красивая Женечка, моя будущая мама, приехала сюда по распределению после института. Была она веселой, спортивной девушкой и отбоя от кавалеров не было, пока не появился на горизонте мой папа, не разогнал кавалеров и не сказал строго – или ты выходишь за меня, или зарэжу.

Армянская родня негодовала, у папы была уже невеста из своих, армянка, богатая, красивая. А у мамы из приданного – фанерный чемодан с одежонкой, фикус и пустое ведро. Папина сестра Аруся – она была великолепной портнихой, обшивала всю городскую знать, любила рассказывать, как же папа прогадал. Но с гордостью за брата добавляла - в нашем роду мужчины всегда по любви женились! Как сейчас помню – шьет шелковое манто для моей мамы, чтоб нелюбимая невестка, но все же братова жена не оборванкой ходила – и рассказывает.

В начале 40-х мы жили там, где сейчас гостиница «Ленинград». Это был еврейский квартал со своим особым настроением, как сейчас бы сказали, аурой. Моей маме, она была учительни¬цей в 10-й школе, дали в одном из двориков клетушку с ко¬ридорчиком. Все соседские дети паслись у нас, мама с ними занималась. А когда случилась беда и маму забрали (у нее со склада похитили продукты), уже я у соседей торча¬ла весь день и только ночевать возвращалась домой. Они меня опекали, все-таки 10-летняя девочка, одна, мама под следствием, папа на фронте, а я еще и продуктовые карточ¬ки умудрилась потерять.

Когда говорят, что раньше люди были добрее друг к другу, это совершенная правда. Соседи, многодетная еврейская семья, меня месяц подкармливали, а у них ведь у самих с едой негусто было: мамалыга, хлеб да чай из шиповника с сахарином. У меня были открытки, еще дореволюционные, красивые, поздравления с рожде¬ством, с Днем ангела, с Пасхой, такая девчачья драгоценная коллекция, так я их собрала и отправилась на толкучку, к Анжи-базару нынешнему, продавать. Раскупили момен¬тально.

Но все равно было тяжело. Хорошо потом как-то че¬рез школу выделили талоны в столовую. Я половину съеда¬ла сама, а половину—в баночку и маме относила. Сейчас в этом здании, где ее держали, линейное отделение милиции. И выстраивалась около него огромная очередь. Надо было выстоять, передать еду и дождаться, когда вернут баночки — это же ценность была. Но я так гордилась, что маму кормлю, что мне даже мороз был нипочем, счастливая возвращалась назад в свою унылую конуру.

А потом как-то пришла женщина, ска¬зала, что маму выпускают и надо собрать ей нарядные платья. Ну я, одурев от радо¬сти, спаковала узелок, все лучшее положила и побежала в лавку за папиросами для гостьи. она попросила. «Сбегай, — говорит, — деточка». Вернулась — ее нет. Узелка тоже нет. Я думала, что она меня просто не дождалась, так к маме с красивыми платьями торопилась. Побежала, передала маме записку, спрашиваю, мол, как ты, мамочка, теперь красивая сидишь? А она не понимает, говорит, что дала наш адрес женщине, которую освободили, потому что та совсем бездомная, переночевать даже негде. Через несколько дней маму действительно выпустили, и пришла она в дом, где были только голые стены и я.

Хорошо тогда американцы помогали, присылали продукты, вещи, и маме выделили в школе полушубок и платье для меня. Без при¬мерки, конечно. Просто спросили, сколько лет девочке, и вытянули из груды вещей платье из непонятного материала с красивым черно-белым рисунком. Потом уже оказалось, что это штапель, а мы и не знали, что такая ткань существует.

Уже после войны ввели раздельное обучение. В городе были две женские школы, наша 2-я и 13-я. Это было постоянное соперничество. Ну, например, мы устраивали вечера и приглашали мальчиков из 1-й или 5-й мужских школ, готовились. Девочки из 13-й засылали лазутчиков, прознавали об этом и назначали свой вечер на тот же день.

Мы поступали так же. Всеми правдами и неправдами, по каким-то косвенным признакам, по слишком таинственным, заговорщицким лицам пытались узнать, на какое число назначен вечер у 13-й, и перехватить их гостей. Сколько по этому пово¬ду бывало драм! Мальчишки же хитрые были, они принимали оба приглашения и поспевали всюду. Приходили, сидели высокомерные, разглядывали девочек, а потом собирались и уходили в другую школу, там сидеть и разглядывать. Кстати, почему-то именно во двор 13-й школы мальчишки ходили драться. Драки бывали страшные, девочки потом шепотом рассказывали друг другу, как прискакала конная милиция и как мальчишек не могли разогнать.

Очень ясно помню послевоенные лакомства. В школьном буфете продавались вафли «Микадо», большие, треугольные, а на Буйнакского, у входа в парк, стоял мороженщик-азербайджанец. Улыбчивый такой. он протягивал нам кружочек мо¬роженого, зажатый между двух вафель с вытисненными на них именами, и говорил: «Молодой барышня, кюшай!» Ну и, конечно, были еще конфеты «Мишка». Этот мишка был почему-то очень популярной фигурой. И конфеты в его честь, и ковры. У нас такой коврик на стенке висел, я всем медведям глаза бисером вышила и они из добродушных мишек вдруг превратились в страшных инфернальных зверей.

А вот развлечений особых не было, разве что кино. Поход в кинотеатр, особенно на новую картину, вроде «Большого вальса», — это был прямо праздник. к нему готовились, его ждали. Все было очень торжествен¬но. В кинотеатре «Темп» перед началом фильма в фойе играл оркестрик, где мой папа был трубачом, и поэтому нам с подружкой иногда удавалось пройти без биле¬та. Мы садились в уголок, жевали конфеты, перешептывались, смотрели, как танцу¬ют пары, и тихо им, взрослым, завидовали.

Особой доблестью у нас считалось пробраться в парк напротив 1-й школы. Дело в том, что школьникам посещение общественных мест, а к ним относился и парк, категорически запрещалось. Солидная публика платила за билеты и фла¬нировала по единственной аллее взад-вперед, а мы прошмыгивали через дыру в за¬боре, там был выломан прут, и тоже «гуляли». Но ходили пригнувшись, прячась. Надо было быть начеку, чтобы улизнуть от учителей, не попасться им на глаза. Ина¬че запишут фамилию, номер школы и завтра — выговор от директрисы.

Школьни¬кам ведь позволялось гулять только до восьми вечера. Хотя как они нас распознава¬ли? разве что по косичкам. Формы как таковой тогда не было, да и вообще с одеждой было трудно. В школу ходили в темных платьицах, а пофорсить можно было только белым воротничком. Их сами делали, мы ведь тогда все умели вязать и вышивать. Вот и надевали платьица, иногда перешитые из маминой одежды, и на этой убогой одежке сиял роскошный, вывязанный крючком белоснежный воротничок!

Белье тоже шили сами, кто как умел. Помню, как проснулась среди ночи, горит кероси¬новая лампа, и над столом склонилась мама, что-то кроит, мастерит. Это она мне бельишко шила. рубашечки, штанишки из фланели, бюстгальтеры, «лифчики» для чулок. Это такое хитрое устройство на пуговичках, к нему пристегивались резинка¬ми хлопчатобумажные чулки. Я уже в 48-м, после окончания школы, поехала в Ле¬нинград поступать и привезла оттуда капроновые чулки, так и девчонки, и молодые женщины на улицах оборачивались и завистливо разглядывали мои ноги, а подруж¬ки выклянчивали чулки перед свиданием.