![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
tushisvetЯ люблю этих девочек. Я люблю этих нежных, прозрачных, акварельных девочек, тонких (даже если они плачутся на толстость) юных (даже если им за полтинник) девочек с их переливами, перепевами, полусветом-полутьмой.
Я люблю их, у меня теплое к ним сердце, развернутое, распахнутое. Они лучшие из предложенных, я знаю, я видела тех, других и отвернулась, отказалась, не взяла, но…
Почему они все время так тоненько плачут, все до одной? Почему у них такие неумелые слабенькие пальчики, немного холодные и бровки домиком, и дымчатые глаза, даже если карие? Отчего раз за разом они заводят свою жалобную тихую песенку, ранящую песенку надтреснутого колокольчика, и ежатся, эти пепельные хрупкие девочки?
И я теряюсь, потому что ничем не могу помочь, и мне хочется их встряхнуть. Всех взять за плечики и встряхнуть и засвистать в нарядный боцманский серебряный свисток и заорать на них толстым боцманским голосом:
Вы! Дураки и нытики! Сопли подобрать, палубу от слез отмыть, клеши разгладить, бляхи надраить! Полундра! Свистать всех наверх! Некогда сырую грусть разводить, потому что жизнь прекрасна и страшна и она еще столько для вас всего разного приготовила и рахат-лукум, и хук, и апперкот с антрекотом, что надо смотреть вперед с азартом, ужасом и весельем! И жить эту жизнь надо, как завещали нам в своем кодексе бусидо самые японские самураи, будто ты умер уже вчера и ничего не жалко, никого не жаль. И нужны только румяна, чтобы не заметно было, если вдруг страх и самурайские щеки от него станут бледными. А если уж больно, если уж по-настоящему больно, то надо крикнуть, заорать, замахать руками и разбить все вдребезги пополам, но только не пеленать, не баюкать свое кукольное несчастье, не беречь кудряшки от соленых брызг.
Иначе все просвистит, промелькнет мимо и не будет у вас смуглых обветренных лиц капитанов дальнего плаванья - которые мы и есть, ведь кому же еще? - а будет лишь бледная картофельная физиономия архивариуса и скука, скука, скука, и очки, и книжная пыль, и осторожный не крепкий, не горячий чай из пакетиков, и ложечка в стакане - дзинь, и даже смерть тоже вполголоса.
Мне говорят, что ты паришься, заморачиваешься зачем? Плюнь и разотри, забей, забудь. Мне говорят, что это не страшно, что они выживут, эти мои девочки, что такие всегда выживают. Мол, обовьются они нежной повиликой и выкачают соки из кого-то буйного, размашистого, сильного. И скорее он задохнется, пытаясь спасти и отогреть, растрачивая себя на пустяшное, а они пребудут в веках со своими мокрыми слипшимися ресницами и ледяными пальчиками. И найдут следующего и еще следующего и за ними еще кого-нибудь, так что не жалей.
Но ведь они плачут и плачут, и жалуются тихонечко там, под окном, за стеночкой, за дверкой, за створкой. И я их слышу. Они притуляются к моему плечу и тикают негромко, как дамские часики на дутом золотом браслетике, они дуют на ушибленную коленочку, вышивают свою печаль неяркими цветами строчек в ЖЖ. И я это читаю.
И тогда собственные руки кажутся мне вдруг грубыми, жадными, неловкими, хватающими, теребящими, когда нужно лишь гладить по голове, едва ее касаясь, едва касаясь гладить, и говорить – тише, тише... Еще тише, нежная девочка, девочка моя дорогая.
Я люблю их, у меня теплое к ним сердце, развернутое, распахнутое. Они лучшие из предложенных, я знаю, я видела тех, других и отвернулась, отказалась, не взяла, но…
Почему они все время так тоненько плачут, все до одной? Почему у них такие неумелые слабенькие пальчики, немного холодные и бровки домиком, и дымчатые глаза, даже если карие? Отчего раз за разом они заводят свою жалобную тихую песенку, ранящую песенку надтреснутого колокольчика, и ежатся, эти пепельные хрупкие девочки?
И я теряюсь, потому что ничем не могу помочь, и мне хочется их встряхнуть. Всех взять за плечики и встряхнуть и засвистать в нарядный боцманский серебряный свисток и заорать на них толстым боцманским голосом:
Вы! Дураки и нытики! Сопли подобрать, палубу от слез отмыть, клеши разгладить, бляхи надраить! Полундра! Свистать всех наверх! Некогда сырую грусть разводить, потому что жизнь прекрасна и страшна и она еще столько для вас всего разного приготовила и рахат-лукум, и хук, и апперкот с антрекотом, что надо смотреть вперед с азартом, ужасом и весельем! И жить эту жизнь надо, как завещали нам в своем кодексе бусидо самые японские самураи, будто ты умер уже вчера и ничего не жалко, никого не жаль. И нужны только румяна, чтобы не заметно было, если вдруг страх и самурайские щеки от него станут бледными. А если уж больно, если уж по-настоящему больно, то надо крикнуть, заорать, замахать руками и разбить все вдребезги пополам, но только не пеленать, не баюкать свое кукольное несчастье, не беречь кудряшки от соленых брызг.
Иначе все просвистит, промелькнет мимо и не будет у вас смуглых обветренных лиц капитанов дальнего плаванья - которые мы и есть, ведь кому же еще? - а будет лишь бледная картофельная физиономия архивариуса и скука, скука, скука, и очки, и книжная пыль, и осторожный не крепкий, не горячий чай из пакетиков, и ложечка в стакане - дзинь, и даже смерть тоже вполголоса.
Мне говорят, что ты паришься, заморачиваешься зачем? Плюнь и разотри, забей, забудь. Мне говорят, что это не страшно, что они выживут, эти мои девочки, что такие всегда выживают. Мол, обовьются они нежной повиликой и выкачают соки из кого-то буйного, размашистого, сильного. И скорее он задохнется, пытаясь спасти и отогреть, растрачивая себя на пустяшное, а они пребудут в веках со своими мокрыми слипшимися ресницами и ледяными пальчиками. И найдут следующего и еще следующего и за ними еще кого-нибудь, так что не жалей.
Но ведь они плачут и плачут, и жалуются тихонечко там, под окном, за стеночкой, за дверкой, за створкой. И я их слышу. Они притуляются к моему плечу и тикают негромко, как дамские часики на дутом золотом браслетике, они дуют на ушибленную коленочку, вышивают свою печаль неяркими цветами строчек в ЖЖ. И я это читаю.
И тогда собственные руки кажутся мне вдруг грубыми, жадными, неловкими, хватающими, теребящими, когда нужно лишь гладить по голове, едва ее касаясь, едва касаясь гладить, и говорить – тише, тише... Еще тише, нежная девочка, девочка моя дорогая.
