tushisvet

ХХХ

У Манюниного папы с Манюней были сложные отношения. Он ей регулярно напоминал, как далека она от совершенства. "Что-то ты не очень гениально написала", - звонил папа, прочтя очередную ее публикацию в газетке. Но когда ее пытался обидеть кто-то другой... Вот однажды Манюня с приятельницами была по какому-то поводу задержана на улице и препровождена с С-кий райотдел. И уже оттуда, ввиду неясности милиционерских настроений и планов она позвонила папе. Тот долго не рассусоливал. Мигом собрался и, схватив свежую газету с Манюниной какой-то писаниной и ее же портретом (чтобы понимал милицейский народ, на кого замахнулся), рванул к выходу. Но уже через пару лестничных пролетов папа как-то засомневался в силе печатного слова. А потому вернулся и захватил еще кое-что для пущей убедительности. И побежал. Таким его и встретила уже отпущенная на свободу и плетущаяся домой Манюня. Летняя ночь, тишина, безветрие, а навстречу ей, озаренный лунным светом, как ангел летит папа! В деснице - газета, в шуйце - штык-нож. Залюбуешься!

ХХХ

У Манюни была подруга. Не то, чтоб душевная, а так, осколок школьных времен. То есть раз в полгода они встречались и беседовали час - полтора. Впечатлений Манюне хватало на следующие полгода, тем более что разговор, как правило, вертелся вокруг подругиной черепахи. Черепаха эта по имени Алиса уже виделась Манюне по ночам и была как родственник, столько она о черепахе знала. Последней новостью стало то, что Алиса, оказывается, скорее Алекс, поскольку "знаешь, Мань, у нее обнаружился рудиментарный член". Манюня, потрясенная этим известием, не в силах была сразу отправиться домой и потому забежала к другой подруге. Та о черепахах не говорила, а говорила преимущественно о бывшем муже, с которым пожила, натерпелась и вот совсем недавно развелась. "Ну, я не знаю, - говорила Манюня и всплескивала руками - я просто не представляю, как так можно! Как можно полюбить такое гадкое существо, да еще и с рудиментарным членом!". "А мне вот удалось...", - тихо сказала подруга и посмотрела на свою правую руку, на светлый след от обручального кольца.

ХХХ

Подруга Ленка пришла и села. Вся из себя молодая, красивая и страшно печальная. Нет, ничего такого не стряслось, просто 22 года – сами понимаете – совершенная уже старость, даже дряхлость можно сказать и жизнь уже ничего не обещает. Только кукиш. Манюня и ее на тот момент сильно любимый мужчина с одной стороны опечалились за Ленку, а с другой – обиделись за жизнь, которая все-таки одна и прекрасна и за себя, которым было годков на 10 больше, чем Ленке. Вот по этому поводу он сначала отпоили ее чаем, а потом стали наперебой уговаривать. «Ленка!, – говорили они и так взмахивали руками, что прямо аж поднимались в воздух на несколько сантиметров, – Ленка же! Ты посмотри, какая у тебя талия и новые какие настоящекожанные туфли! Ты подумай, Ленка, какая ты молодая и какие стройные твои ножки без мозолей и искривленных больших пальцев! Каких детей ты родишь своему мужчине! Сколько замечательных ошибок совершишь и выучишь английский и прочие все языки! Жизнь зовет тебя, Ленка! Она расстилается для тебя и стучит всем, чем можно, а иногда даже звенит!» Только Ленка никак не взбодрилась и даже не прореагировала никак. Перевела мутный взгляд на окно, потом вздохнула, оправила юбочку на смуглых коленках и скучно сказала: «Завтра опять будет плохая погода».

Когда мы говорим об истории, то обычно имеем в виду либо ту школьную, из учебников, либо серьезную, важную, помещенную в толстенные тома, написанные учеными мужами. Но есть еще и другая. Простая, очень личная, семейная история, где вместо военачальника в сверкающих латах - прадедушка с буйным нравом, а вместо кровопролитных сражений, перекраивающих карту мира - насмерть рассорившиеся сестры. И эта вот вторая история, история твоей семьи - она, пожалуй, бывает важнее, чем общечеловеческая. Теплее, роднее, ближе. Вот только книг о ней, как правило, не пишут, и если где она и живет, так это в семейных альбомах, в выцветших фотографиях со сломанными уголками. А еще - в предметах. В старых вещах, таких, как кружка с надколотым краем, из которой когда-то поочередно пили чай твои влюбленные друг в друга невозможно юные папа и мама или как чудом сохранившаяся кружевная бабушкина перчатка. Эти вещи переезжают с нами в новые квартиры и тихо живут там среди многих других вещей, кичливых, ярких, только что из магазина. Они живут и молчат, пока кто-то не возьмет их в руку и не спросит: "Ой, какая забавная штука, откуда это у вас?". И тогда они говорят, нужно просто суметь услышать. А еще, конечно нужен, человек. Тот, кто слышит. Тот, кто помнит. Для которого этот предмет не рухлядь, не безделушка, а как бы портал. Дотронулся и перенесся в историю. В самую ее сердцевину.



КИТАЙСКИЙ БОЛВАНЧИК (история, рассказанная Светланой)



Не уверена, что она действительно из слоновой кости, может быть это простая пластмасса, пожелтевшая от времени. Не уверена даже, что японка. Скорее всего - китаянка, ведь именно такие фигурки называют китайскими болванчиками. Но к ней слово "болванчик" не идет - слишком изыскана. Она была всегда, сколько себя помню. Стояла на верхней полке бабушкиного шкафа, упрятанная за стекло, и только когда я болела, мне разрешали с ней поиграть. Игра была простой. Я сооружала из одеяла и простыни пещерку, ставила фигурку туда и, легонько тронув пальцем, долго смотрела, как хрупкая дама укоризненно качает головой.

Очень давно, когда меня еще не было на свете ее, вместе с остальным нехитрым своим багажом принесла в дом тетя Сима, младшая сестра моей бабушки. Обычная история. Старшая сестра, что называется, устроилась в жизни, у нее был муж, свой домик, сад и цветы в нем. И вот туда на уют, покой и размеренность потянуло младшую, неприкаянную. И все бы хорошо, сестры, несмотря на разность характеров любили друг друга, но был еще мой дед.

Как там все у них началось? Уже не спросишь - не у кого. Но думается, все произошло легко. Само собой. Бабушка была слишком суровой, слишком строгой, с непоколебимыми понятиями о правильном и неправильном, и дом ее был таким же. Нигде ни пылинки, все вещи и все люди знали свое место. А тут вдруг появилась молодая, кокетливая женщина и будто беззаконный сквознячок взметнул занавеску, опрокинул свадебную фотографию, смел на пол непрочитанные еще газеты.

Теперь так - существуют вещи, о которых тебе никто никогда не говорил, но которые ты знаешь. Вот и я точно знаю, что Сима была смешливая, шумная и немного, пожалуй, вульгарная, что свои пестрые платья вечно раскидывала, где попало, что ярко красила губы, что однажды сорвала с неприкосновенной бабушкиной клумбы самый пышный цветок и воткнула себе в волосы на испанский манер. А еще она любила солнце и мужчин. И деду это должно быть нравилось. Когда я думаю об этой истории, то будто вспоминаю фрагмент давно виденного, но позабытого фильма. Летний день, жара. На траве разостлано полосатое покрывало. На нем, прикрыв лицо сгибом руки, лежит молодая женщина в одних спортивных трусиках. Вот она убирает руку, садится и, щурясь, смотрит в сторону дома. А там, в дверях, на границе света и тени стоит мужчина в пижамных штанах и в майке и смотрит на нее. Они смотрят друг на друга, и он не отводит глаза, а она не прикрывает грудь руками и искушенному зрителю понятно, что все уже произошло, даже если ничего еще не произошло.

Был ли скандал с упреками и слезами, сейчас уже никто не скажет. Известно только, что однажды Серафима вышла из ворот, держа в руке тот же самый фанерный чемоданчик, с которым приехала. И никто ее не провожал. Что еще? Дом дед с бабушкой скоро продали и купили кооперативную квартиру, в которой прожили до конца жизни. Бабушка очень тосковала по своему садику, часто рассказывала о нем, но никогда не рассказывала о младшей сестре. Даже не упоминала. Будто не было такой. А сестра меж тем жила недалеко. Совсем рядом. В том же доме. В соседнем подъезде. Но они никогда больше не разговаривали, даже не поздоровались ни разу, потому что у моей бабушки были твердые принципы. Так что это как раз понятно. Непонятно другое. Почему она, уничтожив все фотографии, вычеркнув сестру из своей жизни, пощадила эту безделушку, укоризненно качающего головой китайского болванчика, подаренного Серафимой, Симой, Симочкой когда-то в более счастливые времена?





ДВЕРЬ (история, рассказанная Яной)

Я вообще-то городская девушка, но в детстве меня, как и большинство дагестанских детей на летние каникулы сплавляли к дедушке и бабушке в "селуху". В Ахты. А там уже все другое, все непохожее, сама жизнь и время иные. Но если бы меня попросили выделить что-то одно, что-то, чего в городе быть не может просто по определению, то я бы сразу назвала Дверь. Именно так. С большой буквы.

У меня всегда было такое ощущение, что она в доме главная. Ну, то есть, что сначала была она, резная, тяжелая, какая-то очень древняя и центрообразующая, а потом вокруг нее сам собою нарос дом. Самое удивительное, в каком-то смысле, так оно и оказалось. Вот и говорите потом о детском необузданном воображении!

А все началось с моего прадеда. С него и с его старшего брата. Прадед, как рассказывают, был тот еще оригинал! Ну, в частности, у него было свое представление о симметричности мироустройства, согласно которой, у настоящего мужчины должно быть, как минимум, две жены. Прадед этого правила старался придерживаться, а если одна жена вдруг досадно умирала, то, похоронив ее, он тут же подыскивал новую. И как-то все у него ладилось! Не только с женами, но и с государственной системой. До революции, например, был крепким хозяином, а как только ветер переменился, сам себя быстренько раскулачил и даже в партию вступил одним из первых.

А теперь о его брате. Тот совсем по-другому смотрел на жизнь. Был выпивохой, гулякой, работал, в отличие от прадеда, знатного барановода, спустя рукава, двух жен не заводил и вообще сильно раздражал окружающих своим возмутительным образом жизни и общим разгильдяйством. Мало того, он, нарушая обычаи, согласно которым отцовский дом остается младшему сыну, а старший идет искать лучшей доли - никуда не выехал, а нахально остался жить, где родился. Надо ли говорить, что два настолько разных человека, живущих в одном доме - это неизбежная война миров?

Война и получилась. Многолетняя, затяжная. С парламентерами, увещеваниями и даже с временными перемириями. Порой загульный прадедов брат исчезал чуть ли не на годы, где-то его носило и это создавало у прадеда ложную уверенность, что теперь-то все наконец устаканилось и уравновесилось. В такие времена, он обычно к проблемам семьи безразличный, становился подчеркнуто ласков и к детям и к обеим актуальным на тот момент женам. Но затем из ниоткуда, из темного хаоса (который, как казалось прадеду, начинался прямо на границе между Ахтами и остальным миром) вдруг возникал братец-баламут и все начиналось сначала.

И вот однажды, после очередного тяжелого разговора, прадед не выдержал и решил проблему, как смог. Правда, не совсем обычным способом. Всю ночь соседи слышали странные, совершенно не ночные звуки, а утром, обнаружили, что дом, в котором никак не могли ужиться два брата, поделен пополам. Не фигурально, а в самом прямом смысле. За ночь было распилено все, что поддавалось распилу, разделено все, что поддавалось разделу и даже одна половина двухстворчатых ворот снята с петель и увезена в неизвестном направлении.

Хотя, направление оказалось не таким уж неизвестным. Никуда за пределы Ахтов прадед не выехал, а принялся строить новый дом напротив кладбища. Там сейчас живут мои дед с бабкой, туда я много лет кряду приезжала на летние каникулы. И любовалась Дверью из моего детства, на которую пошла половинка ворот. Наверное, она держала прадеда в постоянном напряжении, не давала расслабиться, требовала подтверждения его правоты и правоты избранной им жизни. Не исключаю, что именно поэтому он и женился в последний раз. Чтобы восполнить ущербность, половинчатость. Было ему к тому времени уже 70 с лишним, и привел он в дом женщину вздорную, упрямую и очень некрасивую. Впрочем, ему дела не было до ее внешности и характера. Главное - принцип был соблюден, и жен стало две, как и положено.



СКРИПКА (история, рассказанная Татьяной)

Мама об отце практически не говорит. Будто и не было его, а мы с братом появились сами собой. Только однажды сказала "Знаешь, эти 20 лет, что мы прожили вместе, были самыми тяжелыми в моей жизни". Видимо, ни война, ни эвакуация, ни голод ни в какое сравнение не шли.

А семья у нас была, как семья. По мнению многих даже завидная - оба родителя, двое детей. Только со стороны не видно же ничего. И скрипку не видно. То есть сначала никакой скрипки вовсе не было, а была бабушкина фраза: "Твой папа влюбился". Почему она заговорила об этом со мной, что я могла понимать в свои пять лет? Видела лишь - что-то изменилось, у мамы все время опрокинутое лицо, но не такое, как от сильного потрясения, а будто человек решил больше никогда никому ничего не говорить и так и живет, поджав губы. И молчит, даже когда разговаривает.

Может, если бы все развивалось, как обычный служебный роман, с поздними приходами домой, с помадой на рубашке, с короткими разговорами по телефону и фальшивыми нотками в словах "ошиблись номером", ей было бы легче. Она бы знала, как реагировать. Заплакала бы, устроила скандал, пригрозила, что уйдет, забрав детей. Но тут все было по-другому. Была любовь и человек, который пытался с ней бороться. И ничего с этим поделать было нельзя.

А потом появилась скрипка. Сначала как идея. В чертежах, расстеленных на обеденном столе. Затем начала проявляться в деревяшках, которые папа, до этого строивший лишь волноломы, резал остренькими специальными инструментами. Аккуратненько так, стружку за стружкой снимая, пока они не стали тоненькими, гибкими. Он стукал по ним камертонами разными, слушал и снова точил, и снова слушал, пока все они не запели. Что-то замачивал, гнул, сушил, клеил. Варил на кухне лак. Несколько вариантов перепробовал пока не подобрал нужный.

И лишь через год, когда скрипка, маленькая изящная скрипка была готова уже и покрыта лаком, он стал учиться на ней играть, образования музыкального не имея, нот не зная. Ходил по квартире и извлекал из скрипки звуки, сначала жуткие, диссонирующие, а затем, спустя еще один год, уже чистые пошли, прозрачные. Только мама слышать их все равно не могла. Уходила сразу в свою комнату и плотно прикрывала дверь, будто дверь могла ее от чего-то отгородить.

Пап не выдержал первым. Наверное, он думал, что когда между ним и его любовью лягут километры, то все уляжется, и мы все опять станем семья. Поэтому собрался и уехал. И через некоторое время, получив там, на новом месте работу и квартиру, вызвал нас. Только мама не поехала. Может быть простить не смогла, а может как раз простила и отпустила его от себя. И тогда он позвал ту, другую. И она поехала. Сразу. Не взвешивая и не обдумывая.

Потом, много позже, когда я прилетела в тот город на папины похороны, она мне сказала "Знаешь, те 20 лет, что я прожила с твоим папой, были самыми светлыми годами в моей жизни". И спросила "Что ты хочешь взять на память?". А я ответила "Скрипку". Она и сейчас у меня, только играть я на ней никому не позволяю, даже струны сняла после того, как один скрипач, которому я ее показала, обронил, что играет она как-то не так. Неправильно. В себя играет. Это он верно подметил.

Меня эта история поразила. Я сейчас про этих немецких детей, которые решили поехать в Африку и там пожениться. Деток было трое, если кто вдруг не знает или лень читать. Мика, Анна-Лена и ее сестра, имя которой в новости нет, осталась безымянной почему-то. Брак задумывался как самый что ни на сеть патриархальный, традиционный, а что до числа беглецов, так сестра, конечно, ехала в качестве свидетеля. Тем более, она в этой троице самая старшая, ей уже целых 7 лет. В то время, как жениху и невесте 6 и 5 соответственно. План сорвался, хотя детки подготовились основательно, запаслись всем необходимым, вплоть до солнечных очков и купальников. Но сцапали их бдительные немецкие милицианты и сдали родителям. Короче, кто читал, у всех сплошное умиление, а у меня опять нытье и жалость к себе.

Потому что в моем лично детстве такое было просто невозможно. Нет, бегали, конечно. В книжках ваще со страшной силой бегали. У Буссенара того же и даже у Чехова. Но на войну преимущественно или на революцию какую. В жизни один ровесник ломанулся было на Байконур в космонавты, другой – куда-то на Север собирался к китобоям, а третий тупо в Москву намылился. И не просто в Москву, а прямо в ГУМ. Потому что мне мама именно там купила классный танк - не танк, а какую-то самоходку, что ли с пультом управления. Я страшно понтовалась во дворе, гоняла ее прямо по летним лужам и он обзавидовался.

Но я сейчас не к тому, кто и куда бежал. А к тому, что именно тот, который хотел в Москву, в ГУМ (назовем его Русик) – он раньше был мне самый любимый в мире Русик. Мы с ним, что называется, с пеленок были вместе. Жили в одном доме, в одном подъезде, только я на втором, а он на первом этаже. И, несмотря на катастрофическую разницу в этажах страшно друг друга любили. Так сильно, что я отдала ему право на чердак, а он отказался от притязаний на подвал. На чердаке были голуби, белье и тазы под дырками в крыше. А в подвале много интересных закутков, ржавый велосипед и дрова. Потому что у всех тогда были титаны, и их надо было кормить этими дровами.

У нас обоих были старшие сестры, и они нас совсем не сильно щемили, а даже пользовались такой нашей сильной любовью, чтобы чаще бегать друг к дружке в гости. Или вообще убегать, потому что мы так были заняты друг другом, что не ныли, за ними не увязывались и не ябедничали. Я давала ему кусать от своего бутерброда с докторской колбасой, он делился со мной шоколадками и конфетами, которые его мама, в отличие от моей не так хорошо прятала. И если мы не бегали, а гуляли – то всегда за ручку. Одна была беда. Вернее, две. Мы ходили в разные садики и на ночь нас разлучали родители. Вы уже поняли, КАК мы любили друг друга? Поняли, да? И про то, что это было навсегдашнее? Ну, так знайте – кончилось все в пару дней. Когда приехал какой-то русиков неродной брат.

Он, этот брат был старший. И почти сразу открыл Русику страшный секрет. Сначала погонял вокруг нас на велике, а потом остановился и открыл. Что нельзя меня любить и даже за руку держать, потому что я ДЕВЧОНКА, а с девчонками водятся только ПОЗОРНИКИ! И сплюнул. В принципе, мы с Русиком оба это уже подозревали, что у меня есть такой изъян. Хотя я и бегала со всеми наперегонки, успешно осваивала рогатку и тоже кричала «Кто последний – тот девчонка!». Но надеялись, что оно как-то исправится само собой. Рассосется. А тут стало понятно, что нет.

И вот тогда - я очень хорошо помню тот момент, физическое помню ощущение - русикова потная лапка сначала разжалась, а потом стала из моей выворачиваться. Ускользать. Я в отчаянье еще держалась за указательный, но и он утек. И Русик на шаг отступил. В братьеву сторону. И больше мы с ним в жизни за руки не держались и даже не разговаривали. Даже когда его с вокзала вернули и он во дворе и садике был героем и ходил, рассказывал, что опять скоро убежит в Москву, я не подошла послушать, а выгуливала свою танк-самоходку пультом. И мне хотелось, чтоб она утонула в луже.

Так вот. Я этим немецким детям завидую страшно. Мало того, что не погулять в Африку, а жениться именно, так еще и не передумали ведь! Полицейским сказали во всяком случае, что просто подождут немного и потом опять в ту же самую Африку. Удивительны дети. Хотя, может быть, все дело в том, что там не было старшего брата?

Мысль была не то чтобы с размахом и претензиями, а совсем даже простая. Нормальная такая себе мысль. Написать что-нибудь литературное из нашей дагестанской жизни. Не роман, конечно, но вроде повестушки или большого рассказа. Причем из жизни сегодняшней, а не той, от которой остались одни только мутные воспоминания и реплики вроде «эх, вот в ра-а-а-аньшие времена…». Вот. Только оказалось, что я практически ничегошеньки об этой современной жизни и не знаю.



Узок, как выяснилось, мой круг и, как ему положено, страшно далек от народа. Тем более от народа молодого. Те, молодые, с которыми общаюсь, они, как бы сказать… ну совсем такие же, как и мои ровесники. Мысли похожие думают, книжки читают, хорошие, между прочим, книжки или просто интересные. Говорят примерно так же. Но их, в общем-то, немного. Единицы, если точнее. А вот массы, те массы, что ходят по городу, чего-то там делают, смеются, живут по каким-то своим правилам и выстраивают (как принято сейчас говорить) ОТНОШЕНИЯ, — они оказались для меня непонятными. И как быть с намечающимся шедевром, и как о них писать? Уму непостижимо. Хорошо, рядом приятель случился, Марат Лугуев. Постучался по аське, привет, мол, че делаешь?

И вот я, значит, ему вежливо пишу в ответ:

— Сам привет!))) Слушай, Малу (это у него имя такое интернетовское), у меня тут два героя намечаются. Он и она, история-то про любовь. И мне нужны такие, знаешь, подробности чисто дагестанские. Специфика, усек? Ну, например, как они ссорятся. Из-за чего?

— Ха, — вежливо пишет мне Малу, — мало ли из-за чего! Много причин… Шел, например, с кентами и увидел ее с пацаном. Или если она говорит, что залетела и теперь беременная… Типа, когда ты познакомишь меня со своими родителями?

— И что? Он должен сказать «дорогая, между нами все кончено» или «прости, наша встреча была ошибкой»? J

— Вот ты тундра! Нет, же! Она ему про родителей, про «теперь как честный человек ты должен», а он на нее сразу наедет — «Ле, ты себя как ведешь вообще? Сказал же, все будет ровно! Ты во мне сомневаешься? Удачи тогда!».

— Круто!!!!!!! J И что? Так вот скажет и сразу уйдет?

— Ну почему «сразу»? Самое по-дагестански будет — сначала занять денег, поссориться с ней и сказать «Ах так? Хрен ты бабки увидишь!». Он у нее еще и телефон возьмет.

— Ага, и девичью честь напоследок, вроде как перед расставанием.

— И тут же заснимет на ее же телефон. Или кенты войдут нежданчиком, вроде как случайно.

— О, господи, мрачняк какой! :-(((( А дальше как разруливать?

— Как-как… Потом она, значит, позовет на него кого-нибудь из своих бывших и скажет, что это ее старший брат.

— Чтобы жениться?

— Чтобы разобраться в первую очередь и телефон с бабками вернуть, если выгорит!

— А-а-а… И он что? В смысле, парень, который Ромео по сюжету, он вернет?

— Не-е-е. И про старшего брата ни фига не поверит, но сделает вид, что схавал этот порожняк. И скажет, что надо лучше смотреть за своей сестрой. И оба будут все время плевать на асфальт, размахивать руками и говорить «Э, ты как разговариваешь?».

— Да, это уж точно! Это я и сама знаю! Погоди, так что, они вот так поговорят, поговорят, поплюют, а потом, небось, еще и подружатся? И пойдут вместе, настучат ей по тыкве?

— Нет, просто будут гнуть пальцы и делать вид, что оба герои и оба правы. И каждый будет считать, что испугал другого. А на девушку твою будут оба показывать пальцем и говорить «я за нее волоку».

И тут я совсем расстроилась. Так сильно, что даже стала промахиваться по клавишам. И как-то криво, косо, спотыкаясь на каждом слове, все-таки написала

— Малу, это получается очень печальная история, Малу. Рвотная. И очень похожая на настоящую. Я, кажется, совсем не хочу про такое писать. Потому что «из жизни насекомых» писать не умею, а в этой твоей истории человеческие лица — только у смайликов. :-(((

Сколько себя помню, всегда пыталась «разгрузить» пространство от лишнего и очень воевала с мамой. Она, как человек из прежней жизни привыкла, что все – от ваты и туалетной бумаги до бритвенных лезвий и мыла может в любой момент стать дефицитом. И поэтому практически ничего не выбрасывала. Ей, наверное, было неуютно думать о сиротском существовании без моих старых австрийских сапог, которые я носила еще в 10-ом классе. Без множества «молний» выпоротых из отслуживших свое курток. Без тяжеленного пылесоса «Буран», который больше орет и рычит, чем пылесосит и стиральной машинки, которая уже давно ничего не стирает, а только стоит круглая, тяжеленная и сбоку из нее растет ребристый хобот для слива воды.

Но мы совместными усилиями как-то мамино внимание отвлекали и выносили все это барахло к мусорке. Наутро оно исчезало, что, в общем-то, свидетельствует о некоторой маминой правоте. Но я не о том, а о том, что мама смирилась. Она со временем перестала с клекотом раненной орлицы цепляться за связку непарных шнурков и зонт с двумя сломанными спицами. Только обреченно вздыхала, провожала взглядом перемотанные скотчем стенные часы, которые мы тащили к двери, и утыкалась носом в книжку «ДухLess» Сергея Минаева, которую, кстати, тоже надо бы выбросить.

Мама, а что делать мама, скажите? Надо же куда-то жить! А куда, спрашивается, жить, если тут старый шифоньер, там его ровесник холодильниковой породы, а в углу еще и несколько томов Серафимовича, чтоб ему пусто было.

Только мама не отвечала, а грустно-грустно смотрела в окно. А там, в окне чужой мужик со счастливой рожей волок куда-то наш пылесос «Буран». И вот в какой-то момент я вдруг ее поняла. Даже не в какой-то, а в совершенно конкретный. Когда стояла и держала в руках свой старый свитер. Мне его в незапамятные времена связала и подарила любимая подруга. И я носила его и в хвост и в гриву и очень любила, берегла и всякое прочее, а теперь его сгрызла моль. Но выбросить свитер было совершенно невозможно. Просто невыносимо было думать, как он будет лежать поверх картофельных очистков и пустых кефирных пакетов, осмеянный, раскинув все свои рукава, подставив чужим взглядам изнанку и заштопанный рукав, и хитрую латку на спине. А ведь был мне как боевой товарищ. Прошел со мной все автостопы, и даже дни рождения с прочими праздниками, потому что при необходимости мог прикинуться коротеньким вязаным платьем.

И вот тогда я подошла к маме, обняла ее и сказала: «Да, я кажется понимаю - этот новый холодильник – замечательная штука. Он звучит тихо и закрывается мягко. В него до фига разного влезает. Но только на его боку нет полустершейся корявой надписи «Котлеты здесь. Скоро буду», сделанной синим фломастером. И ответной надписи «было вкуснА» тоже нет. И переводных картинок из ГДР с блондинистыми красавицами. И случайного, смазанного отпечатка детского пальца, выпачканного масляной краской. Он чистый, светлый, функциональный и совсем посторонний нашей семье холодильник. И по уму тот, прежний нужно бы не выбрасывать, а отвезти в какой-нибудь дом престарелых для отслуживших свое, дорогих сердцу вещей. И ходить его навещать. Но такого дома нет. А потому ответьте мне, мама, что делать со свитером?». И мама ответила.

А ночью я выползла из дома, пошла и вырыла за гаражами тихую ямку. И положила в нее сверток. И засыпала все и заровняла, да простят меня экологи. А сверху пристроила красивые разнокалиберные пуговицы, те самые, еще из бабушкиных запасов, которыми я так любила играть в детстве.

Я люблю этих девочек. Я люблю этих нежных, прозрачных, акварельных девочек, тонких (даже если они плачутся на толстость) юных (даже если им за полтинник) девочек с их переливами, перепевами, полусветом-полутьмой.

Я люблю их, у меня теплое к ним сердце, развернутое, распахнутое. Они лучшие из предложенных, я знаю, я видела тех, других и отвернулась, отказалась, не взяла, но…

Почему они все время так тоненько плачут, все до одной? Почему у них такие неумелые слабенькие пальчики, немного холодные и бровки домиком, и дымчатые глаза, даже если карие? Отчего раз за разом они заводят свою жалобную тихую песенку, ранящую песенку надтреснутого колокольчика, и ежатся, эти пепельные хрупкие девочки?

И я теряюсь, потому что ничем не могу помочь, и мне хочется их встряхнуть. Всех взять за плечики и встряхнуть и засвистать в нарядный боцманский серебряный свисток и заорать на них толстым боцманским голосом:

Вы! Дураки и нытики! Сопли подобрать, палубу от слез отмыть, клеши разгладить, бляхи надраить! Полундра! Свистать всех наверх! Некогда сырую грусть разводить, потому что жизнь прекрасна и страшна и она еще столько для вас всего разного приготовила и рахат-лукум, и хук, и апперкот с антрекотом, что надо смотреть вперед с азартом, ужасом и весельем! И жить эту жизнь надо, как завещали нам в своем кодексе бусидо самые японские самураи, будто ты умер уже вчера и ничего не жалко, никого не жаль. И нужны только румяна, чтобы не заметно было, если вдруг страх и самурайские щеки от него станут бледными. А если уж больно, если уж по-настоящему больно, то надо крикнуть, заорать, замахать руками и разбить все вдребезги пополам, но только не пеленать, не баюкать свое кукольное несчастье, не беречь кудряшки от соленых брызг.

Иначе все просвистит, промелькнет мимо и не будет у вас смуглых обветренных лиц капитанов дальнего плаванья - которые мы и есть, ведь кому же еще? - а будет лишь бледная картофельная физиономия архивариуса и скука, скука, скука, и очки, и книжная пыль, и осторожный не крепкий, не горячий чай из пакетиков, и ложечка в стакане - дзинь, и даже смерть тоже вполголоса.

Мне говорят, что ты паришься, заморачиваешься зачем? Плюнь и разотри, забей, забудь. Мне говорят, что это не страшно, что они выживут, эти мои девочки, что такие всегда выживают. Мол, обовьются они нежной повиликой и выкачают соки из кого-то буйного, размашистого, сильного. И скорее он задохнется, пытаясь спасти и отогреть, растрачивая себя на пустяшное, а они пребудут в веках со своими мокрыми слипшимися ресницами и ледяными пальчиками. И найдут следующего и еще следующего и за ними еще кого-нибудь, так что не жалей.

Но ведь они плачут и плачут, и жалуются тихонечко там, под окном, за стеночкой, за дверкой, за створкой. И я их слышу. Они притуляются к моему плечу и тикают негромко, как дамские часики на дутом золотом браслетике, они дуют на ушибленную коленочку, вышивают свою печаль неяркими цветами строчек в ЖЖ. И я это читаю.

И тогда собственные руки кажутся мне вдруг грубыми, жадными, неловкими, хватающими, теребящими, когда нужно лишь гладить по голове, едва ее касаясь, едва касаясь гладить, и говорить – тише, тише... Еще тише, нежная девочка, девочка моя дорогая.

И Было это в ночь с 7-го на 8-ое марта. Сидели мы с Рыжим, сидели, а потм стали драться подушками. Ну, а что еще двум благородным донам было делать, если телек грюкнулся нахуй, на улице какая-то хрень моросящая, а спать никак еще не хочется? Известное дело – драться подушками. Самое благородно донское занятие. Сильно укрепляет и развивает интеллектуальную эту самую… Ну, как ее. Короче, развивает.

Моя мама называла это «лошадиные игры» и сильно была против, когда мы с сестрицей начинали гонять друг за другом по квартире, потому что заканчивалось это всегда ревом. Как правило – моим, я ж младше и Ирка моя этим нещадно пользовалась аж прямо до истории с веником. Впрочем, про веник я уже писала.

Так вот. Права была моя мама, когда говорила что-то вроде «и незаряженная подушка раз в сто лет стреляет». Подушка стрельнула. То есть, я как-то неудачно повернула голову и рыжевая подушка снесла мне нос на бок. Больно было какую-то секунду, а потм стало просто очень странно. Мы ведь свой нос никогда не чувствуем – растет себе посреди лица и растет, а тут он стал расти не там, а в совсем непривычном месте. И даже закрывал мне обзор немного, что подло с его стороны, ведь я не могла в Рыжего как следует прицелиться.

Короче, я глянула на себя в зеркало и понравилась себе еще меньше, чем обычно. Пикассо, может, и заценил бы, но я не Пикассо и в доме у нас таких отродясь не водилось. Так что мы быстренько оделись и побежали в больницу, чтобы вернуть мой нос в обратный зад. Мы бежали и бежали, и я немного спотыкалась, потому что нос закрывал мне все обозрение и портил окружающую среду. А потом мы добежали сразу в кабинет, где строгие белые тетеньки вежливо спросили «Че за хуйня?». Я им стала объяснять, что это не хуйня, а вовсе даже я со съехавшим носом, но оказывается, они спрашивали - как это все носовое неблагополучие стряслось. Ну, я им честно про подушку и рассказала, что она, сцука, оказалась тяжелая, хотя притворялась такой подушкой-думкой, что делала ее моя бабушка и, видимо, понапихала туда кроме перьев еще и пару кирпичей.

Только белые тетеньки мне нихуя не поверили, а сказали «знаем мы эти подушки» и грозно посмотрели на Рыжего. Даже нет, не грозно, а с такой тихой ненавистью, что все стало понятно.

И пока они мне там в носу ковыряли железными палочками, прямо в мозг упираясь, я еще молчала, и потм, когда дернули и что-то взорвалось в моей голове – заорала, потому что никаких связных слов, даже простого еб-тваю-мать у меня не осталось, а только ор. Ну, а когда оторала и в нос мне позапихали мильен бинтов, чтобы они все кругами улеглись внутри головы, я все-таки спросила. И, оказалось, не ошиблась.

Да, к ним очень часто приходят мужья с виноватыми глазами. Да, они приводят или привозят жен с подбитым глазом или сломанной ключицей. Да, все жены гооврят одно и то же – упала со ступенек, поскользнулась в ванной, прыгнула лицом в кипящую кастрюлю, а одна так неловко снимала сережки, что буквально оторвала себе ухо от головы. И это бывает практически каждый день. И, как правило – ночью или вечером. И особенно часто именно 8-го марта. А еще, знаете, в годовщину свадьбы. И после футбольного матча.

Мне там реально стало плохо от этих рассказов. Они еще так сухо говорили и смотрели на меня с таким пониманием, что хотелось завыть. И я уже даже перестала им про подушку рассказывать, потому что понимания становилось все больше и больше и они кивали головами, мол, дададада, милая, именно подушка, именно случайно, кто ж не знает, что бабушкины подушки, даже не заряженные раз в сто лет стреляют.

А когда я вышла из этой их процедурной в коридоре был испуганный Рыжий и еще два человека. Вы правильно поняли. Он и она. Такие, средних лет люди. И у нее была рассечена левая бровь, и она сидела и все равно как-то пошатывалась, а он время от времени говорил ей «вон у тебя опять кровь пошла, вытри», протягивал ей салфетку и тут же отворачивался и начинал смотреть вдоль коридора, будто ему там интересное показывают.

А там и не было никого.

Совсем пустой коридор был.

Разбрызгивая летнее утро, чей-то голос под окном сладострастно мычал: «мУка! мУка!». Сам Леопольд Захер фон Мазох не сумел бы простонать адекватней! Но в пятом часу утра, после гремучей ночной духоты, когда пара прохладных предутренних часов казалась роскошью, вопли бродячих торговцев только раздражали.

…Очередной страстный мык ввинтился прямо в затылок К., пробуравив нерасторопные мягкие сновидения. Наглый, требовательный, он раздробил и разметал игручих солнечных зайчиков, чью-то слабую улыбку, плавный лунный бег-парение и безвременье.

К. рывком сел в постели и на него обрушилось его тело, затем наделась комната со всеми ее домашними подробностями, и уже сверху на эту конструкцию нахлобучилось утро, день недели, месяц, год. К. именно за это ненавидел резкие пробуждения. За то, что, проснувшись внезапно, он не успевал попасть в себя, как солдат при побудке спросонья не может попасть в казенные галифе. Всегда было несколько секунд, когда К. чувствовал себя абсолютно голым, без памяти, без истории, без личности. Ему казалось, да нет, он был почти уверен, что, засыпая, как бы, сдает эту свою личность на хранение. А тот, который отвечает за сданное – жуликоват и, возвращая, всегда норовит недоложить, пользуясь спешкой и растерянностью К..

И между прочим, если кого-то волнует чужая беда, К. уже неоднократно по просыпу недосчитывался какого-нибудь события или умения. Вот отучился, скажем, красиво завязывать шнурки или знакомство с барышней.

Но в этот раз ворюга совсем обнаглел, ну, ни в какие рамки, понимаете! К. тупо рассматривал свои ноги. Они обе шевелили пальцами, смущенно ежились под его взглядом и ободряюще терлись друг об друга пятками. Беда была в том, что К. никакой причастности к ним не ощущал! Даже притязания на знакомство казались нелепыми. Совершенно посторонние были Ноги, со своей обособленной ножной жизнью. К. смотрел на них и думал: «Как на ЭТОМ можно ходить?». Ноги ответа не давали, а все хихикали.

К счастью, в этот трудный момент, кто-то Верхний спохватился и отдал распоряжение. Тут же все понялось, вспомнилось, и свойские отношения с обеими конечностями мигом восстановились. Теперь они снова сделались знакомыми и подчиненными, что как-то грело. А день, меж тем, набирал обороты, раскручивался, требуя вовлеченности в процесс, требуя действия или, хотя бы, перемещений в пространстве.

А перемещаться как-то мало желалось, хотя столько планов было еще вчера! Навестить «дурацкую компанию» в месте ее дислокации, заглянуть мимоходом на работу и написать диссертацию на актуальную тему «О влиянии коз на стрекоз». Правда, К. никакого отношения к науке не имел и был очень плохо знаком и с козами, и с теми, другими, на которых они влияют, просто формулировка нравилась. Ну, писание «дисера» пришлось отложить по понятным причинам. Работа тоже могла вполне обождать. А вот «компания»…

С «компанией» последнее время сделалось странно. Нет, внешне все было нормуль. Так стройненько, ладно, комфортно. Все девять человек друг к другу притерлись, и порой К. думалось, что он со всеми своими личностными выпуклостями и впуклостями важная и полноправная деталь общего пазла. Он и вся «дурацкая компания» образовали фрагмент, центральный конечно, вокруг них другие люди тоже чего-то кучковались. А все вместе складывалось в картинку, на которой море, и глухой пыльный городок, и гора Тарки-Тау, нависшая над ним, как злая фея над колыбелькой королевны Шиповничек.

Фейским своим голосом она шептала, сулила разные беды, горе, горе, смерть, петлю и яму, и не отвести их было ничем, кроме одного – заспать и снуть, снуть, покуда не явится храбрец, разогнать чары поцелуем.

В принципе, ничего плохого в этой вот дремоте К. не видел. Сон, по его мнению, был очень даже нехилым делом, вполне достойным всяческого уважения. И быть частью общей картинки тоже было лестно. Смутное его беспокойство сводилось вот к чему – картинка была ЗАВЕРШЕНА. Все, что могло с ней статься – это выцветание, размывание рисунка, все большее и большее сходство со старинными гобеленами, где уже не поймешь, кто кавалер, кто дама, кто замок, кто собака левретка. Это было прекрасно, нет слов, и тонкая прелесть была К. вполне доступна, но…

Это что же значит, что он никогда не станет частью какой-то другой картины? Такой, где пальмы и нагие туземские девушки, или, наоборот, снега и иглу, полные эскимосов, или просто старый городок в самом сердце Европы, где булыжники мостовой кажутся черепахами, что ползут, но очень, очень медленно, ползут, унося на своих панцирях сам город. Все равно, что жениться, подумал К., не искать свою Шиповничек, продираясь к заколдованному замку, еще не зная, какой она будет, когда проснется, а просто взять и жениться. На классной девчонке, соседке или родственнице, с которой будет легко и беспроблемно. Тогда отстанут, наконец, предки, будет свой дом, обед горячий, работа, детеныши. И можно будет спать, спать, спать. А изредка просыпаясь, обнаруживать, что что-то опять потерялось, не успело догнать вышмыгнувшего из сна хозяина. И первый шаг к этому уже был сделан, компания, любимые друзья уже схватились вокруг К. крепким цементным раствором, уютно, надежно, навечно.

НЕТ! Может, кому и хорошо, и правильно, но вот К. покуда не хочет, не может, душно ему от вашего уюта, от дружеского тепла, от пододеяльной семейной любви. Отпустите! Окна настежь скорее! Воздуху, свежести, простора! А тут вновь застрадал, заныл голос: «мУка! мУка!». И что, так будет всегда? И К сам скоро станет выпевать в своей маленькой, но родной душе это слово?

И вот тогда он врубился, что-либо сейчас вот, либо – хана! Медлить было нельзя, только с кровью и мясом вырвав себя из всего здешнего, знакомого и теплого, он имел шанс. Выпадет кусочек под именем К. из мозаики и остальным, чтобы заполнить просвет придется меняться, перестраивать себя. Его добровольное изъятие заставит и компанию и родных и соседскую Аську что-то перекраивать. А следом за ними станет перекраиваться город и море и гора Тарки-Тау. И может быть, тогда она запоет другие песни.

Благо Ноги опять подчинялись безотказно. Не обуваясь, чтобы не потерять с ними связь, К. направился к двери и тихонечко, по-воровски ее приоткрыл. «А неплохо бы пойти в Тибет», - прикинул он. Но кто его, этого Тибета знает, в какой он стороне! Вот и К. не знал. «Ничего, ничего», - утешил себя К. - Главное идти. Куда направлюсь – там и Тибет, где заночую, там и Шамбала». Он шагнул за порог и огромный, звонкий, сияющий мир бросился к нему, размахивая всеми ветками, звуками и запахами. А за его спиной остался прошлый день, весь белый, как лист, по которому, волнуясь ворсистыми ножками, теплая от стыда ползла куда-то юная синекдоха.

И это последний из рассказов о Маугли.