tushisvet | Entries tagged with издатое

Оно как-то само получилось. К. не делал никаких особенных усилий, просто жил и шел по улице, как всегда, «голодный и злой». Ну, не так, чтобы совсем злой. В этот день он был подобрее обычного. Выпимши, потому что. И друг еще подмышкой. Да и вечер, не по-зимнему мягкий, теплый и душевный задался. Располагал.

И вот так они шли, К. с другом, и трепались. Но так как были они людьми высоких духовных устремлений, то и разговоры у них были соответствующие. О тайном, сакральном смысле полосатых гаишных жезлов. О том, что в скучной компании пьянеешь быстрее и неприятнее, чем даже один. О том, что «мужики» круче, потому что они могут мочиться, пуская струю на дальность, что «бабам» недоступно и оттого они такие злые. Завидуют.

Это ощущение своего превосходства уже по праву рождения, так приятно щекотало Эго, что оно поскуливало от наслаждения. У К во всяком случае – поскуливало именно поэтому. Ну, еще потому, что вечер, друг, пустынная площадь, на которой кроме них и одинокого Ильича – ни души.

- Как - ни души? – не согласился друг. - А вот, гляди, какая рыжая!

Кошка шла за пару метров от них, неторопливо, с достоинством неся свой молью траченный хвост, и выглядела приспособлением для переноски этого самого хвоста. Как толпа с плакатом на демонстрации.

К, в общем-то, спорить не собирался вовсе. Но просто, чтобы подкрепить глубокомысленность предыдущего разговора, ухватился за словечко. «Мы не можем судить о том рыжая она или нет, - рассудительно и веско произнес К., – мы видим только одну ее сторону, врубаешься? Только половину кошки».

Друг, одобрительно хмыкнув, башкой закрутил. А затем вдруг они вспомнили, что эта тема половинчатости уже всплывала вчерашним вечером, почти сутки назад. Тогда, завершая попойку, народ решил доесть помидоры, числом два, и уже почти осуществил намеченное, да хозяин квартиры отстоял пол помидора. «Это – на утро», - рыкнул он, отметая недоеденное. Целых пол помидора на пять голодных рыл в качестве брекфаста! Есть, где загулять по буфету! Все как-то сконфуженно заткнулись и на овощ не посягали. Посмеялись, поприкалывались, вот собственно и все.

И тут эта кошкина половина… В сознание К. холодным, извилистым ужом вползало понимание. Вчера, видимо, мир посылал знак, давал маячок. А сегодня, обнаружив, что не просекли, направил уже прямое, расшифрованное сообщение. И вот оно шло со своим хвостом и намекало, что правило - общее для всех, навроде закона тяготения.

Темную площадь окружали половины сумрачных зданий, вдалеке маячила половинка мента с половиной палочки в руке. К., онемев от внезапного прозрения, ухватил друга за локоть и сообразил, что и друг-то виден ему не весь, что какая-то часть его теплого знакомого существа недоступна зрению. И как знать, что там на другой стороне, какие нечеловеческие формы!

А тут что-то щелкнуло, хряснуло, дзынькнуло и К. увидел, что мир похож на киндер-сюрприз, только уже разделенный надвое. И пока он только приглядывается к своей доле шоколадного яйца, Некто невидимый в темноте неторопливо, чавкая, поедает вторую. «А куда же деваются все эти бегемотики и прочая киндеровская игрушечная дребедень?» - пробежала мысль. Догнать и додумать ее, пробежавшую, было страшно, невозможно. Представить только, недоеденные чувства, нерастраченные желания, неизжитые идеалы болтаются совсем неприкаянные, а какие, может быть, и выпали, усеяв путь, как крошки, что разбрасывали Ганс и Гретель!

Оставался один выход. Плотно зажмурив глаза, отказаться от зрения, полагаясь лишь на слух, нюх и осязание. Кошку – хватать и ощупывать. С другом – разговаривать. От мента получать по шеям. Девушек, еду и напитки – нюхать и пробовать.

Да, кстати, о напитках! К. вдруг представил бутылку водки, которую они только что оприходовали. Вот она, в силу своей прозрачности была доступна обозрению полностью. И передняя ее часть, и другая, задняя что ли. Выходит, что это, чуть ли не единственная вещь, которую позволено было воспринимать целокупно. Единственная, где человеки были, как боги. И эта вот, разрешенная вольность, лазейка, которую высшие силы, посредством простых предметов и незамысловатых жидкостей, оставили для алкающих истины, примиряла со всеми остальными несправедливостями и обидами, которые наносила жизнь.

Зачем лишнее знание, зачем видеть все, если вечер душист, друг все-таки надежен, разговор одновременно глубок и приятен сердцу. Чего, спрашивается рыпаться? Почему не принять того, что предложено, если и этого много больше, чем можно было рассчитывать?

К. помягчал душой, улыбнулся и с благодарностью принял отпущенную ему половину.

У Рыжего, когда он утром в партизанских трусах из «Экспедиции» выходит на кухню налить себе чая (непременно зеленого, кто-то сказал, что это, мол, полезно – зеленый чай, а он поверил, как дурак и пьет), так вот, у Рыжего утром на кухне светятся руки. Две руки и вокруг каждой рыжее, золотое сияние. Это бесконечно красиво, я часами бы сидела и смотрела, и не могу понять Полинку, как она может любить совершенно гладких нешерстяных мужиков.

Утренние кухонные ноги Рыжего тоже светятся. Только другим светом, не таким ярким, приглушенным, но все же…

А ресницы у него потрясающие совсем. Короткие такие, густые-густые и пшеничного цвета. Как метелочки. Он, когда ими начинает моргать, то делается похож на совершенного мальчишку, растерянного такого пацана, и у меня внизу живота что-то прямо проворачивается и делается так тепло и щекотно, что я начинаю смеяться. Да, смеяться и тормошить его, и дуть в ухо, потому что с этим внизу-проворачивающимся надо что-то делать, а секс тут не при делах совершенно. По другому ведомству проходит.

Еще я страшно люблю его трогать. Раньше, в самом нашем начале я трогала его всю ночь до утра. Он засыпал, а я прикладывала к нему ладони. К спине прижимала, к груди, к плечам. Такое было чувство, что у меня на каждой руке мильон маленьких жадных ртов и они, эти чертовы руки зудели и ныли, пока я их держала вдали от Рыжего. А когда прикладывала – попускало. Это тоже не о сексе, если кто не понял. Просто у меня были голодные руки, и я их кормила.

Потом это прошло, но пришло другое – мне просто нравится к нему прикасаться. Вот он спит, а я смотрю, предположим, телек, и дома, предположим, все хорошо – тепло, сытно, сигареты и никто до утра уже никуда не уйдет, но чего-то вроде не хватает, недостает какой-то главной мелочи. И тут я кладу руку ему на затылок или на круглую, крепкую попу и сразу все становится на свои места – меня прямо накрывает ощущение звериного какого-то уюта. Будто нора, берлога под вывернутым деревом и мы там вдвоем, уткнувшись друг в друга носами. И никто нас не найдет, охотники – дураки пошли по совсем другой, ложной тропинке и завязли в сугробах.

И, несмотря на то, что мы часто и страшно ругаемся - и я тогда звоню кому-нибудь или пишу по аське, и кто-нибудь сразу понимает, в чем дело и говорит или пишет в ответ – что, Рыжий опять был козел? - так вот, несмотря на это, я другого мужика в своем доме, рядом с собой не представляю. Пока, во всяком случае.

Только иногда я вижу сон. Он повторяется, хотя и в разных вариациях. И там я другая. Совсем не домашняя, не такая, что станет баюкать руки на чьей-то попе или затылке. Вольная. Неподотчетная. Которая в гостях вдруг встает из-за стола и идет на кухню, будто бы курить и твердо знает, что натянулась веревочка, что сейчас чужой чей-то мужчина тоже встанет и пойдет за ней, как миленький. И будет короткий злой поцелуй между плитой и холодильником и громыхнувшая кастрюля из-под винегрета. И никакой рефлексии после. Просто дикая хищная природная сила, которая бьет изнутри, не спрашивая дозволения, не интересуясь этической стороной вопроса, и искушение ее на ком-то испытать.

Когда приходит тот самый сон, я чувствую себя так, будто смотрю сюжет о паркуре. То есть, всем своим существом чувствую вот этот прыжок на соседнюю крышу и перекат через голову и еще один прыжок, и все остальные точные движения, которые отзываются в каждой мышце и заставляют меня, развалившуюся перед телеком, податься вперед и охнуть, напружинить живот, и задохнуться от восторга – не сорвалась. Лечу! Сумела! Ай да я!

Я просыпаюсь и сразу жадно закуриваю, пытаясь не думать, не слышать, как тело еще дорабатывает какой-то незавершенный жест, резкую походку, взмах, взгляд через плечо. Кто это был только что? Кто? Какие, на фиг, тяжелые мрачные пряди, какие еще тонкие пальцы и острые ногти, я вас спрашиваю? У меня короткая стрижка, нелепые кудряшки и безманикюрная пролетарская лапка со сбитыми костяшками. И голос не мой, и ходить я так не умею, чтоб одновременно и неспешно, и стремительно, но откуда чувство, будто только что захлопнулась дверь и я осталась одна в пустой гулкой нежилой квартире?

И тогда я протягиваю испуганную сонную еще руку и кладу ее на рыжевую голову. Ерошу волосы. Вцепляюсь пальцами. Будто спасаюсь или кого-то спасаю от себя. И успокаиваюсь вроде, и снова засыпаю.

И это тоже никакого отношения к сексу не имеет.

Ах, как же прекрасно я врала! Как вдохновенно, умело, волшебно, бесстрашно, ярко, залихватски и безоглядно врала, впервые приехав на три долгих летних месяца в папин родной Брянск! Лучшие вруны Европы и обеих смешных Америк рядом со мной выглядели жалкими дилетантами, способными разве что слопать грустную сизую сливу, а потом долго и неумело отпираться.

Ну, а что вы хотите? У меня не было другого выхода. Выкручивалась, как могла.

Если ты родилась в Махачкале и прожила там все свои 7 лет, как юный нахальный кактус, то очень странно бывает попасть туда, где положено расти то березкам то рябинам и кусту ракиты над рекой, если вы понимаете, о чем я.

Тебя вдруг выдергивают из грядки, где ты торчала рядом с другими такими же, запихивают сначала в самолет, потом в поезд и везут в совершенно незнакомый город. А там, на вокзале совершенно незнакомого города на тебя вдруг накидываются совершенно незнакомые люди и тискают, называясь родней.

Они вроде не врут, но тебя не оставляет подозрение, что тут какая-то ошибка. Потому что они все светло- и прямоволосые и «г» у них какое-то фрикативное – «Хахарин», «деньхи», «хде ваш бахаж?», а у тебя спутанные темные кудряшки и «г» звонкое, непримиримое и вызывающее. Такие родственники разве бывают? Родственники – они похожие. А похожие остались там, в Махачкале.

Папина родня жила на самом краю Брянска, в районе с сиротским названием Бежица. Это была не очень длинная улица. Вдоль нее одноэтажные частные домики (за каждым – непременно сад-огород), а затем поле, за полем лес, а за лесом уже и непонятно что. И вся эта недлинная улица сбежалась смотреть, как «к Анохиным «черная» приехала».

Черная – это была я. Мало было кудряшек, так на меня еще в мае густо налипал загар. И он в непрогретом бледнокожем, зябнущем Брянске выглядел беспардонным вызовом, бьющей в глаза экзотикой. Я была не негр, но что-то очень близкое к тому. И от меня ждали… Не знаю, чего именно, но соответствующего, необычного, чтобы ахать и таращить глаза – «бывает же на белом свете такое…».

Вы знаете, что это – ожидания на тебе направленные и страх эти ожидания не оправдать? Ну вот. Так что по вечерам на нашем крылечке собиралась мелюзга и я врала про Дагестан. Врала так, что меня водили показывать соседней улице и там я тоже врала.

Я рассказывала им о городе, где на жарких улицах густо рассажены верблюды и старики, продающие ковры-самолеты, а любой пацан учится ходить, опираясь на отцовский кинжал, где на набережной стоят наглые осетры, сложив на груди татуированные плавники, и присвистывают вслед красавицам в шальварах и чадре. Я говорила им про море и знакомого тюленя, который в нужный час приплывает и катает меня на мокрой своей спине. Что тетю моей подруги Зайнабки похитил джигит, такой же, как на дядьволодиных папиросах «Казбек» а перед этим аккуратно завернул ее в купленный в «Культтоварах» ковер с оленями. Что в соседнем дворе, где пасутся куры, в темном и сыром проеме между сараями, живет аждаха и лопает куриный завтрак – кукурузные твердые зерна и неосторожных детей с их конфетами.

В моих рассказах орлы в бурках и папахах квартировали на нашей крыше, школы балансировали на макушке самой высокой горы, и к ним по леднику карабкались смелые дети. А слабаки срывались вниз и тонули в море вместе со своими портфелями. Они медленно и красиво опускались на самое дно, где уже ждали юркие прозрачные креветки и в их дневниках красные учительские замечания типа «забыл тетрадь» или «вертелся на уроке чистописания» расплывались, и ничего уже было не разобрать.

Сопливые слушатели восхищенно сопели и ежились. Поди знай, что в этом непонятном Дагестане - который даже неизвестно где - происходит. И только когда я дошла до виноградников, куда мою сестру-студентку скоро отправят на практику, все возмутились – «На ВИНОГРАД??? Брешешь!».

У них отправляли на картошку.

У них очень поздно темнело.

У них в середине июля я спала под тяжелым ватным одеялом.

У них все было не так!

Я так и думала категориями – «у них» и «у нас». Там и лес не такой, как в Тарках, куда каждое воскресенье мы лезли с папой, и речная вода не держала, норовила снести в сторону, а в куклы они «гуляли», когда у нас во дворе даже самый маленький, четырехлетний Абдульчик знал, что правильно говорить - «играли».

Впрочем, куклы были неактуальны. С девочками я не очень сошлась. Они были непривычно тихие и не знали правила, на котором меня воспитывали - «у нас в четвертом поселке – задний не включают!». Из-за этого «задний не включают», из-за чести никому не известного четвертого поселка, из-за Дагестана, где все с кинжалами и без страха, я чуть не утопла в Десне, не желая кричать «помогите!», упрямо лезла за яблоками в колхозный сад, который охранял грозный дед Колян с ружьем наперевес, и многое прочее, о чем сейчас даже и не вспомню.

Зачем родители каждое лето отправляли меня туда? От моря, от солнца, от персиков, арбузов и абрикосов? Наверное, пытались привить понятие «родина». Удалось им это? Не слишком. Умом еще можно понять – ты русская, ты отсюда. Здесь твои корни и деревянный дом, который построил еще твой прапрадед. Но это все в голове, а то, что ты впитываешь с детства – запахи, звуки, краски, вкус – оно в тебе остается, плещется в крови, сидит в каждой молекуле. И время от времени дает о себе знать.

Поэтому, прожив много лет во Львове, в который влюбилась сразу, с первых же минут, я временами начинала дико тосковать. И тогда открывала банку с урбечем, который регулярно присылала мама или шла на Привокзальный рынок и, притворяясь, что выбираю пучок кинзы покрасивее, слушала, слушала, слушала этот гортанный говор, смотрела на этих горбоносых, чернявых, памятных, громких. А потом, успокоенная, умиротворенная возвращалась домой и жила себе, жила, до следующего раза. До следующего приступа тоски.

Я могу любить или не любить Дагестан. Я могу ругать его, на чем свет стоит, кричать родителям «Какого черта? Почему вы не остались в Москве?», вспоминать все обиды, глумливые вопли под окном «русачка, выходи!», я могу уехать отсюда насовсем и ни разу не пожалеть, и быть там счастливой, но это ничего не изменит. Все равно я буду обмирать, прислушиваясь к сводке криминальных новостей, морщиться, как от зубной боли, ожидая, что сейчас прозвучит дагестанская фамилия, а когда не прозвучит - меня попустит, отляжет от сердца и я выдохну честное - "слава Богу, не наш".

Все равно лезгинка всегда будет мне милее, чем русская плясовая. Курзе с крапивой вкуснее, чем вареники с вишней. Горы родней, чем поля до горизонта. А если затеется какой-то спор и станет вдруг слишком жарким, я начну горячиться, страстно жестикулировать, размахивать руками, и мою, в общем-то, правильную русскую речь прорежет дикий, варварский для постороннего уха, но такой привычный для меня акцент.

И это изменить я не могу.

Напиши-ка мне колонку про нас, кавказцев, про то, какие мы особенные - сказала главный редактор и посмотрела грозно, - А можешь про женщин, как у них обострена тяга к прекрасному.

Я честно пыталась, но думала, что не смогу. Перебирала штампы, которые неплохо бы опровергнуть, размышляла об имидже, который неплохо бы укрепить. А потом вспомнила одну историю в которой все сопало идеально.

Нет, - говорила Марина, - нет, нет и еще раз то же самое!

Больше, - говорила, - никогда!

Хватит, обожглась! Теперь я воробей стрелянный, к вашим и близко не подойду, не говоря уже о влюбиться! – говорила она. То есть писала мне в аську. И ставила рядом зеленый смайлик отвращения.

Совсем недавно у нее в асечном статусе пылало маленькое красное сердце. Марина была сильно влюблена. Прямо до умопомрачения. А когда девушка ее склада бывает влюблена до умопомрачения, то слушать ничего не хочет. И говорить какие-то глупости об осторожности, а тем более, усомниться, что объект ее страсти сущий ангел – опасно для жизни. Ну, во всяком случае, для дружбы - точно.

Потому никто ничего Марине не говорил, а все только вздыхали. Хоть и пытались надеяться на лучшее, но получалось плохо. Уж слишком типичная история. Она – москвичка, он Мага из Дагестана. У нее небольшой, но крепкий бизнес, у него творческие искания. У нее новенький мерс цвета Сапфир , квартира на Остоженке, еще однушка в Китай-городе, которую она сдает, годовой абонемент в World class, в Spa palestra и скидка в Podium, у него - …

Что у него - выяснилось позднее, а пока роман развивался со страшной скоростью.

Познакомились они, как и полагается, в Одноклассниках. Мага был нежен, но очень настойчив и как-то непривычно для Марины решителен. Он мог ее резко одернуть и выйти из разговора, а потом задарить ей букет цветов. Правда, виртуальный, но все-таки. Марина, которую за железный характер ее секретарь про себя называла сукой, а подчиненные мужчины откровенно побаивались, что называется, поплыла.

Целый месяц Марина не вылезала с сайта. Она сменила главную фотографию с просто хорошей на очень-очень-очень хорошую (милосердный фотошоп вычел из ее 37-ми, как минимум, лет 20), и засияла со своей странички ослепительной, нечеловеческой прямо красотой. И вся эта маринина красота предназначалась тому, кто каждый вечер заглядывал на эту страничку под ником AVAREZ. Марина вздыхала, гладила букву Z курсором, и ее сердце под элегантным пиджачком от Armani таяло, как карамелька за щекой.

Спустя полтора месяца Мага вышел на взлетную полосу аэропорта Уйташ. Он высмокрался двумя пальцами. Березгливо отряхнул руку. Протер туфли специальной бархоткой, чтоб блестели. Запихнул ее обратно в носок, а потм раскинул руки ,разбежался, оторвался от земли и, стремительно набрав высоту, взял курс прямо на Марину.

Он по-тря-саю-щий! – писала мне Марина большими счастливыми буквами. Дальше шло обычное. Про то, что все московские знакомые мужского пола какие-то вялые, про концентрированную мужскую энергетику, которая волнами расходится от ее Маги, как жар от натопленной изразцовой печи, про то, что она уже и не помнит, когда чувствовала себя настолько женщиной и, что есть все-таки в кавказцах нечто такое, особенное, чего ни в ком больше не найдешь.

Ну и отдельной строкой, специально для таких циников и маловеров как я – упоминание, что ангел-Мага на личную маринину территорию вопреки всем моим опасениям не вторгся, а, как честный ангел и порядочный человек, снял у нее ту самую квартиру в Китай-городе. И даже заплатил аж за месяц вперед.

Узнав об этом, я застонала.

Довольно скоро застонали и Магины новые соседи. Только громче. Потому что на три квартиры был один общий тамбур. И в этот тамбур Мага выставлял расползающиеся полиэтиленовые пакеты с мусором. Ведь с одной стороны, он как суровый аварский мужчина не мог у всех на глазах ходить с погаными мусорными пакетами, а с другой – был Магой аккуратным, не привыкшим терпеть у себя в доме такое безобразие. Так что выставлял в общий тамбур до лучших времен.

Лучшие времена ждать себя не заставили. Через пару недель после магиного отбытия в нерезиновую на ту же взлетную полосу аэропорта Уйташ вышли двое мужчин, женщина и ребенок, разбежались, раскинули руки и полетели туда, в сторону однушки в Китай-городе, где Мага уже разложил им сигнальные огни. Большая клетчатая сумка с сушеным мясом, курдюком и домашней колбасой летела рядом с ними и обещала магиным соседям много ярких впечатлений.

Марина бы смирилась, она бы продолжала улаживать конфликты между соседями и магиными родственниками. Она уговаривала бы Алексея Львовича из 32-й не заявлять в милицию, ведь никаких серьезных травм, всего лишь дали по уху твердой домашней колбасой. А нечего было замечания взрослым людям делать! Ну и что, что громко? Они привыкли так! У них в горах слышно плохо и недостаток кислорода!

Генриэтте Марковне из 33-й объяснила бы, что в некоторых культурах не принято держать в доме собак, даже таких вежливых, как шпиц Максик и, что если Максик получил ногой в облезлый бок – так это просто издержки культурной традиции, а вовсе не хулиганство и издевательство над животным.

Она бы ждала с деньгами за квартиру и научилась все готовить на курдюке, но выяснилось, что у Маги в «селухе» жена и двое детей. И в данный конкретный момент они трясутся в уазике по горной дороге, неотвратимо приближаясь к аэропорту Уйташ. Потому что старшего надо бы устроить в институт, младшего сводить в зоопарк и Мавзолей, а жену показать московским специалистам.

Совсем жена плоха стала. Никак не может еще раз забеременеть.

Полгода Марина ни с кем не общалась. Полгода не отвечала на письма и не выходила в аську. А совсем недавно опять появилась. И опять рядом с ее статусом билось красное сердечко.

Ну и как его зовут? - спросила я, уже все понимая, но не желая верить.

Ахмед, - ответила Марина, - Знаешь, ваши, они все же какие-то особенные!

Дай Бог счастья, дай Бог счастья этой женщине, столь чуткой к прекрасному.

Вот понимаешь, друг Василиса, какая фигня… Ты вот - целая прекрасная Василиса и никто на свете не может вышибить и уронить – или как там было в поговорке, любимой поговорке майоров Деева и Петрова? – а я кто? А я никто. И все на свете как раз могут и самое ужасное – хочут это самое – вышибить и уронить!

Такое, во всяком случае, складывается у меня иногда впечатление.

Мы ведь ее похоронили уже. Представляешь? Года два назад похоронили. Как только весть дошла – взялись с Ромкой за руки пошли в какой-то гнусный кабак, где пляшут и «Владимирский централ», сели за столик и тупо пили. Иногда вскидывали голову – «а помнишь, как она…» - «да, конечно, разве такое забудешь» - и снова носы в рюмки.
И тут – на тебе. Объявилась. Спустя ..сколько же… 20 лет. Да. 20.

Родителей моих нашла и от них позвонила. Я прямо в трубку разревелась сразу, «блядь», - говорю, а она мне ответно ревет – не блядь, мол, а полковник милиции и мать двоих детей!

И вот тут бы мне, Вась, на этой ноте, выше которой уже никак – трубку положить.. Но я – нет. Не положила. Во-первых, оттого, что дурра, но ты это и так знаешь, а во-вторых… Мы же с ней с 12-ти лет, и еще юность общая, истории разные, некоторые такого свойства, что никому, кроме тебя и Борьки, пожалуй, и не расскажешь.

А еще она единственный человек, который помнит, как мы с Магой со второго этажа дрались на угольной куче возле дома, и как я героически победила, а он заревел и убежал и только тогда я тоже заревела и стала чистить свою белую шапочку, из черной в обратный цвет. Ты ж понимаешь, что трудно сказать «нет» человеку, который помнит про угольную кучу? Ведь в моей жизни больше таких чистых побед считай, и не было.

Она пока ехала – очень долго почему-то – я все около открытой двери крутилась и вся извелась. Во мне уже все дрожало мелко-мелко, как хвост. И поэтому я сначала кинулась обниматься, а только потом – смотреть. Что вот я могу тебе… Раньше она выглядела так – очень много длиннющих ног и совсем немного головы. Голова ей, в сущности, была уже и не нужна, лишняя была голова, потому что была еще грудь, как у шолоховской Лушки. Как у козы, короче, чего умничать тут, Лушками козырять.

Это я от нервов, извини.

Ну, значит, теперь она выглядела по-другому. Мы все теперь выглядим по-другому, но, чтобы так сильно… Я бы не узнала ее никогда. Но дело не в этом, ты ж понимаешь, да? Дело не в том, что из звонкой, прозрачной нестерпимо сексуальной девочки, от которой теряли дар речи сразу и надолго она превратилась в вульгарную бабищу. Это все ерунда, мне тут тоже особенно похвастаться нечем. И не в том, что прежняя ее хулиганистая ебливость направо и налево была от полноты жизни, от того, что через край эта жизнь так перла и кипела, а нынче – судя по ее рассказам – сделалась рациональной, прагматичной и, извини за ханжество, с грязнотцой. Ты ж понимаешь, о чем я, да?

Но это все – фигня, Вась. Все – фигня. Не фигня то, чем она принялась заниматься, как только наскоро выложила мне содержание этих 20 лет. А начала она мне рассказывать про меня. И про то, как я живу. И что живу я из рук вон и неправильно. И вот к этому разговору охотно присоединился Рыжий. Прямо, я бы сказала, с необыкновенной горячностью. Так что говорили они по большей части между собой. Будто они два ученых энтомолога обсуждают мерзкое, но любопытное такое насекомое. То есть, с гадливостью, но и увлеченно, понимаешь?

Типа, Рыжий – нащинающий энтомолог, еще юнат и говорит - гляди, какая гнусная у нее головогрудь! И она очень медленно перебирает своими ложноножками! А подруга - большой ученый и с мировым именем ему в ответ – дададада! За ней еще в личинках это замечалось! Уже тогда зарождающиеся надкрылки и усики указывали на будущее общее безобразие и увечность экземпляра!

Я сидела, втянув свою некондиционную постыдную головогрудь в плечи и старалась ни в коем случае не шевельнуть надкрылками или чем там еще.. Сепульками. Я их просто ненавидела обоих! Они обсуждали мое кормление, привычки и чуть ли не условия, в которых я стану размножаться или начну быть хозяюшкой! Рыжий все больше жаловался на свою многотрудную рыжевую жизнь с таким уродом, а она сочувственно кивала головой и все вспоминала какие-то истории, которые подтверждали, что я всю жизнь была гавно гавном и ее робкие надежды, что к старости исправлюсь – не оправдались.

Вася! Василиса, друг мой, я НЕ ПОМНИЛА НИЧЕГО ИЗ ЕЮ РАССКАЗАННОГО! Я не помнила всех этих гнусных предательств, подлых подстав, сучьего малодушия, всего этого, исходя из того, что я о себе знаю – просто не могло быть никак! - но все ниже и ниже опускала позорную головогрудь. А уж когда Рыжий зачем-то заговорил об моем первом муже и она, кинув на меня прокурорский взгляд, произнесла «А ты всю правду рассказала???», я потерялась совсем. Я ведь, Вась, понятия не имею, что значит «вся правда»… Вот, где ужас… Вот где…

Расстались мы по доброму, не подумай чего. Хотя пробыла она у меня в гостях не несколько часов, как планировала, а двое с лишним суток. Но и до сих пор не понимаю – зачем приходила ко мне эта женщина? Почему она с такой последовательностью пыталась меня изобличить и обвинить, не щадя ни времени, ни сил.

И отчего, Василиса, отчего она ни раза, ни единого разика даже не вспомнила про угольную кучу, про мою победу и про то, как мы обе пытались отстирать у нее дома мою белую шапочку? Как ловили мыло и смеялись, как она вытирала мое зареванное и замурзанное лицо. Разве не для этих воспоминаний встречаются люди через 20 лет? Разве не для них, скажи мне, Вась?

Нет?

А для чего тогда?

Профессиональную сваху, телеведущую из шоу «Давай поженимся» Розу Сабитову избил муж. Чуть раньше подобные истории произошли с певицами Жасмин и Валерией. А нам казалось, что с ними, успешными, удачливыми, сильными, профессионально реализовавшимися и финансово независимыми, наконец, такого просто не может случиться! Те, кому повезло ни разу не видеть женщину, надевающую зимой солнцезащитные очки, чтобы скрыть синяки, с ужасом спрашивают: «Если это происходит у «культурных» людей, что же творится в обычных семьях?». Директор благотворительной больницы для женщин Айшат Шуайбовна Магомедова не спрашивает. Она знает.

- Масштабы этой беды огромные. Мы недавно проводили анкетирование – анонимное, конечно – наши активистки опросили 900 женщин из высокогорных сел. Так вот, 80 % признались, что муж проявляет по отношению к ним насилие. И то, я думаю, цифра занижена. Не все осмелятся об этом говорить, пусть даже анонимно. Это же позор, если тебя бьет муж. Ему – не стыдно, стыдно жертве.

Тут, понимаешь, такой замкнутый круг, женщина традиционно считается хранительницей очага, семья – это ее территория и, как ни страшно об этом говорить – именно поэтому в семье она иногда меньше всего защищена. Не понимаешь? Ну, смотри вот, к нам в больницу иногда попадают женщины со сломанными ребрами, носом, сильными побоями. Муж пришел пьяный или просто злой был и сорвал свою злость на жене. Мы считаем, что такой мужчина должен быть наказан по закону, но… К одной женщине, поступившей к нам со сломанными ребром, ходили сыновья, уговаривали «Мама, не пиши заявление, это же позор будет!». И она послушалась, подумала - сыновей женить надо, кто же в такую семью захочет свою девочку отдавать? И промолчала. Ребро срослось, она выписалась из больницы и снова пошла домой, где муж, который распускает руки и двое сыновей, не захотевшие защитить свою мать.

Ведь нам как внушается с детства? Что женщина, девочка должна быть послушной, что главная ее цель – сохранить семью. И, если возникает в семье проблема такого рода и женщина уходит – родственники изо всех сил стараются ее вернуть. Не разобраться в сути конфликта, не исправить что-то во взаимоотношениях в семье, а вернуть «деталь» на положенное место. И, главное, чтоб не было шума, чтобы не узнали соседи. А если все-таки женщина бросает мужа – то это бьет по ее репутации, по ее социальному статусу.

Одна из самых важных наших задач - объяснить женщине ее права. И светские, и шариатские. Ведь у нас мужчины, когда им выгодно, когда, например, вторую жену заводят, часто говорят – по шариату имею право. И сразу о шариате забывают, когда дело касается их обязанностей. Тогда мы говорим женщине – не хочешь в милицию, иди к мулле. Пусть он придет и объяснит мужу, что по исламу бить жену – нельзя, что спиртное – тоже нельзя. Кстати, возросший интерес к религии, явление, вроде бы положительное, как мы видим, только осложнил жизнь женщины. Теперь на нее оказывают давление с двух сторон. Наденет хиджаб – возьмут на заметку как потенциальную шахидку, не наденет – назовут нечестивой.

Кстати, меня часто спрашивают, что такое с вашими женщинами, откуда берутся шахидки? Причин тут много, очень много, но есть одна, о которой не принято говорить вслух. Девушку, ставшую женой «лесного», а, особенно, решившуюся на самоподрыв, окружают особым почтительным вниманием. Она становится как бы равной мужчинам. «Сестрой по оружию». А ты же знаешь, что до сих пор в горах мужчинам выказывается особое почтение, женщины встают, когда в дом входят мужчины, они не садятся с ними за один стол, не имеют права вмешиваться в разговор. То, что эти правила зачастую нарушаются – ничего не значит, это частные случаи, а то, что заложено в генетической памяти – остается. Видела, наверное, как сельские девушки, присевшие на обочине дороги отдохнуть, завидев приближающуюся машину, встают? Ну, вот и представь, как должна чувствовать себя молоденькая девушка, которую приблизили к себе «высшие существа», допустили в закрытый мужской мир, приняли как свою. Так же чувствует себя и мальчишка, которому дали оружие и он жизнь готов положить, лишь бы оправдать такое доверие

Так что круг проблем одними избиениями не ограничивается. Мы с группой, в составе которой есть юрист, психолог, врач - ездим по самым далеким селам и видим, как там живут женщины. У всех проблемы с опорно-двигательной системой, с нервной системой, по женской части – нездоровы, у многих нет зубов. В 40 лет – уже согнутые старухи. Рожают, рожают, рожают, а между родами - работают, работают, работают. Ходят к роднику за три километра, тащат потом воду на себе! Я, когда за пределами Дагестана о таком рассказываю – мне не верят! Говорят, а почему не проложить водопровод? Что я могу им ответить? Ведь водопровод прокладывают мужчины, а они по нашим горским обычаям к роднику не ходят, воду на себе не таскают. Так что им проблемы их жен не очень близки. На все жалобы один ответ – моя мать таскала, бабка моя, прабабка – чем ты лучше?

Но кто во времена этих бабок и прабабок мог представить, что горец может поднять руку на жену, отдать старую мать в дом престарелых? А, знаешь, чем чаще всего занимается наш юрист? Помогает составить документы на выплату алиментов! И это – в Дагестане! И вот ответь мне, разве может угрюмая, с нервными расстройствами, измотанная тяжелым физическим трудом женщина вырастить из сына настоящего достойного мужчину?

Есть еще одна проблема – типично кавказская. Девочек воруют. За прошлый год 180 девочек украли. Трех накануне свадьбы. Такое, может быть, в фильмах и книжках смотрится романтично, но, на самом деле, это страшная вещь! Украденная в глазах общества уже «запачкана», не каждая семья примет такую назад, а если даже и примет, на ней все равно будет пятно – «неизвестно, в чьих руках побывала». И девочки это знают, поэтому к родителям, как правило, не возвращаются. А в семье «мужа» они, без поддержки своих родственников оказываются совершенно беззащитными.

Я тебе много могу страшных историй рассказать. И как брат убил сестру, потому что какой-то негодяй ее оклеветал, сказал, что она «гуляет», а мать, испугавшись, что потеряет еще и сына, его покрывала. Или, как невестку утром после свадьбы свекруха привела к нам на освидетельствование – была ли девушкой. И это еще счастье, что привела, мы все ей объяснили, а ведь могли и убить, не разбираясь. Крови на простынях нет – значит, гулящая. Могу рассказать, как у матери семья мужа забрала детей и не позволяет ей с ними даже видеться. Или, как девочку выдали замуж за насильника и теперь она жена одного их тех, кто над ней надругались - вот скажи, как жить ей с ним, как рожать от него детей? А на днях женщина звонит, плачет, ее девочка не пришла домой после «Последнего звонка». Тут каждая минута на счету, нужно поднимать шум, вдруг с ребенком беда и его еще удастся спасти. Так и сделали бы, если б пропал мальчик. Но мать девочки не звонит в милицию, не объявляет в розыск, ведь дочь, не ночевавшая дома – позор для семьи! И надо молчать и скрывать, даже рискуя потерять ребенка. Вот такой выбор часто делают в Дагестане.

Эта двойная мораль, боязнь огласки очень мешает нашей работе. Все приходится делать скрытно, чтобы еще больше не повредить женщине, обратившейся за помощью. Раньше мы могли помогать более эффективно, например, на территории нашей больницы были помещения для проживания женщин, попавших в трудную ситуацию. Там жили избитые мужем жены, там жили девочки из Бороздиновки, из Чечни. Но сейчас помещение у нас отобрали, дали новое на Редукторном поселке возле грязелечебницы, но там нет ни амбулатории, ни прачечной, ни… Не хочу говорить об этом. Нас просто лишили возможности помогать тем, кто в помощи очень нуждается.

И если мы что-то делаем – то «не благодаря», а «вопреки». В стране и в республике, где декларируется уважение к матери, благоговение перед ней – женщины оказываются никому не нужны.

Подруга по прозвищу Яшка-Сулейман схватила принесенную ей официантом чашку с чаем, сунула в нее ловкий палец, подцепила какие-то мелкие чайные пузырьки, потыкала этим пальцем в свои завидные рыжие волосы и стала довольная. Я слегка покачнулась на стуле и обмерла лицом.

«Рот закрой, - сказала мне вежливая Яшка-Сулейман, - не знаешь что ли? Это ж деньги!».

Рот я закрыла. Я про пузырьки из чая мало, чего знаю. И про деньги, кстати, – тоже. Когда-то в детстве больше всего любила 15-тикопеечные монеты и радовалась, когда вместо неинтересного бумажного рубля мне давали горстку нарядной мелочи. А как-то мы играли в «магазин», но мне стало скучно, чтоб камешками, на которых химическим чернильным карандашом написано «5 копеек», «2 рубля» и я притащила из дома красивые облигации Золотого Займа. Вечером папа учил меня офицерским ремнем, чтобы я поняла и приговаривал – «деньги на деревьях не растут». А много лет спустя ту же фразу сказал мне один мой муж. С папой я ничего поделать не могла, а на мужа так обиделась, что скоро развелась.

Не могла же признаться, что, в некотором смысле так и думаю, типа есть такое специальное дерево, на котором растут пестрые бумажки - червонцы, четвертные, сотенные, а если вдруг мировой какой кризис или в кошельке пусто, так это оттого, что неурожай.

Если говорить уж совсем честно, я не хотела бы быть моими деньгами. Я бы тогда писала родственникам безутешные горькие письма, мол, дорогие родственники, жизнь у нас не задалась, пропала, можно сказать, жизнь и коту под хвост, ведь достались мы не тому совсем человеку. Нас бы могли перебирать холеные пальчики дорогих куртизанок, жадные грабки жучков на тотализаторе выхватывали бы нас из хозяйских рук, ювелиры, оторвавшись от своих бриллиантов, по инерции рассматривали бы нас через лупу огромным страшным глазом. Но не срослось. Нас не пускают в рост, даже не швыряют на ветер. И жизнь мы ведем унылую и затворническую в толстой книге «Мифы и легенды народов мира», том второй, искать между Троллями и Троянской войной.

Вот такие это были бы письма, и горючая слеза прожигала бы книжку на важной строчке «узнавший о своей судьбе погружался в состояние ужаса».

Мне во всем этом даже неловко признаваться. Я стараюсь нормальным людям об этом не говорить. Иначе нормальные люди сначала смеются и обидно тычут в меня пальцем, а потом сразу хотят занять много тысяч и не отдавать. Они знают, как распорядиться деньгами. Я – нет. Но мне все равно нравится читать про Настасью Филлиповну, как она такая – раз! – и сто тысяч в огонь. «Лезь, - говорит, - Ганя! Голыми руками вынай и забирай». И смотрит. А Ганя, меж тем, от таких страшных переживаний уже грюкнулся в обморок и лежит на полу весь бледно зеленый и красивый, как американский доллар.

Про деньги вообще все интересно. Про то, что они с людьми делают и люди делают с ними. И про то, как они существуют отдельно от себя самих. Вот, у меня, скажем, они существуют в папке на Рабочем столе. Там записано – «Журнал «Меридиан» - 8 500, суки, суки, суки!!!; Динара – 3 200, Магашка – 1 350 р. с 2008-го!!!» и много чего еще. Их там намного больше, чем между Троллями и Троянской войной. Это те бабки, которые мне должны и, скорее всего, никогда не отдадут. Но они у меня вроде бы есть. Как муж, уехавший в долгую командировку в Антарктиду к пингвинам. Или, кто там, в Антарктиде у нас, медведи? В общем, с одной стороны, муж есть и это греет, а с другой – есть он слишком далеко и надолго. С «кран потек», «полочку повесить» и «секса бы..» выкручивайся сама, как знаешь.

Еще вот что. Иногда они слишком требовательные, да. А я этого не люблю. Не выношу, когда меня дразнят, ставят условия, мол, – а ну-ка, напиши вот эту говенную статью и еще одну, и третью, а тогда мы у тебя будем в большом количестве. Я их понимаю. Имеют право диктовать. Они были практически всегда, а я - есть сравнительно недавно. Но я знаю, как мне будет тошно и невыносимо, как же я изведу себя, тоскуя над текстом про какой-нибудь Трусовский хлебобулочный комбинат №8, и говорю – не, не надо. Идите в жопу, пацаны.

Ну, они и идут. К кому-нибудь другому идут, не ко мне. И тот другой потом рассказывает, как купил охренительный телек или новый навороченный мобильник, или даже квартиру. Меня спасает только то, что я не завистлива, а то лежала бы на паркете рядом с Ганей. Таланту и красоте могу позавидовать, деньгам – нет. Может, я просто их не чувствую, не знаю о них ничего, поскольку у меня их толком и не было. А была лишь мысль про денежное дерево, что оно есть, и нечего дергаться лишний раз, когда можно в любой момент спуститься с крыльца и да, да, по траве, по росе, босыми, как положено, ногами потопать к нему, помахивая пустой плетеной корзинкой, которая пахнет яблоками.

И я рассказать не могу, как согрело мое сердце известие про Перельмана. Люди упираются рогом, пашут, вкалывают, рвут друг другу глотки и из этих глоток достают мокрые скомканные купюры, а он сидит себе над своими формулами и ни о чем таком не думает. Ему это неинтересно. Вам, размазывающим чайные пузырьки по головам, не понять, какое же чистое и прозрачное счастье знать, прсото знать, что есть где-то совсем недалеко человек, которому буквально на дом приносят миллион, а он отвечает «Не надо мне. У меня все есть».

И даже не открывает дверь.

Хорошо, что мы выехали рано. Мотаться по горам под полуденным свирепым июльским солнцем в авто без кондиционера — удовольствие еще то. К тому же дороги сейчас... Звонок на мобильный, коллега кричит в трубку — «Вы где? Целы? Почти добрались? А мы тут перед Леваши застряли, трасса перекрыта, в Гергебиле что-то стряслось».

А мы — да. Почти добрались. Как подарок легло перед глазами голубое с бирюзовым и синим полотно Ирганайского водохранилища — стало будто прохладнее. Из глубины, как руки торчат ветви — сады тут были, ушли под воду. Сейчас еще немного, немножко совсем... Уф. Доехали. Унцукуль! Слово-то, какое. Скажешь вслух — легкий металлический звон повисает в воздухе, словно ударили молоточком по мельхиоровым и серебряным пластинкам. Напишешь — смотрится будто часть древнекобанского орнамента, а это вам не шутки, это страшно подумать, какая древность — ХII-IV вв. до нашей эры. Само унцукульское ремесло — «орнаментальная насечка металлом по дереву» вот оно, оказывается, как называется — конечно, помоложе. Конец 18-го — начало 19-го, говорят ученые. Но меня больше интересует, почему именно тут, в Унцукуле и нигде больше? Разве в других местах не растут кизил, абрикос, орех, древесина которых годится на трубки и трости с табакерками? Разве серебро и мельхиор не были известны жителям соседних сел? И главное — кому первому пришла в голову мысль разукрасить деревянную гладкую поверхность всеми этими «птичьими следами», «колодами», «мышиными хвостами» и прочими узорами?( Read more... )

У меня на подоконнике поселился ослик. Крупная такая особь, ушастая, весь разрисован белыми спиралями, полосками, «турецкими огурцами». На спине у него вязанная пестрая попонка и две плетеные корзиночки по бокам. А в корзиночках кувшины. Похожих осликов, только поменьше, я посылала в подарок друзьям. Теперь один живет в Эссене, второй в Киеве, а третий в Иерусалиме. А мне моего подарили в Балхаре, откуда, собственно, эти ослики по свету и разбрелись.

Балхар начинается с Кунариял (именно так через полчаса это слово запишет мне в блокнот тоненькая смешливая 15-тилетняя Луиза). Никаких указателей, конечно, нет. Просто по одну сторону дороги заброшенный завод по производству керамики, а по другую... Как бы назвать? Карьер? В общем, тут добывают знаменитую балхарскую глину. Мы стоим на краю и смотрим. Яма, как яма. Не слишком глубокая. Зато широкая, будто кто-то огромный, вырыл себе удобное логово, повалялся, а затем встал, отряхнулся и ушел навсегда.( Read more... )

Домой я вернулась очень поздно. Или очень рано... От машины до подъезда шла, чувствуя, что земля покачивается и норовит ускользнуть. Будто я матрос дальнего плавания, только что сошедший на берег и на плече у меня попугай, в руке бутылка рома, а легкие еще наполнены соленым и горьковатым воздухом моря. Только попугая у меня не было, несла я не ром, а тяжелый круг овечьего сыра, и приехали мы из селения Бежта, которое расположено на высоте 2 000 метров над уровнем этого самого моря. А покачивало оттого, что выехали мы в 8 утра, вернулись около 2 ночи, а в самом селе были от силы часа три. Все остальное время заняла дорога.( Read more... )