Денежное дерево

Подруга по прозвищу Яшка-Сулейман схватила принесенную ей официантом чашку с чаем, сунула в нее ловкий палец, подцепила какие-то мелкие чайные пузырьки, потыкала этим пальцем в свои завидные рыжие волосы и стала довольная. Я слегка покачнулась на стуле и обмерла лицом.


«Рот закрой, - сказала мне вежливая Яшка-Сулейман, - не знаешь что ли? Это ж деньги!».

Рот я закрыла. Я про пузырьки из чая мало, чего знаю. И про деньги, кстати, – тоже. Когда-то в детстве больше всего любила 15-тикопеечные монеты и радовалась, когда вместо неинтересного бумажного рубля мне давали горстку нарядной мелочи. А как-то мы играли в «магазин», но мне стало скучно, чтоб камешками, на которых химическим чернильным карандашом написано «5 копеек», «2 рубля» и я притащила из дома красивые облигации Золотого Займа. Вечером папа учил меня офицерским ремнем, чтобы я поняла и приговаривал – «деньги на деревьях не растут». А много лет спустя ту же фразу сказал мне один мой муж. С папой я ничего поделать не могла, а на мужа так обиделась, что скоро развелась.

Не могла же признаться, что, в некотором смысле так и думаю, типа есть такое специальное дерево, на котором растут пестрые бумажки - червонцы, четвертные, сотенные, а если вдруг мировой какой кризис или в кошельке пусто, так это оттого, что неурожай.

Если говорить уж совсем честно, я не хотела бы быть моими деньгами. Я бы тогда писала родственникам безутешные горькие письма, мол, дорогие родственники, жизнь у нас не задалась, пропала, можно сказать, жизнь и коту под хвост, ведь достались мы не тому совсем человеку. Нас бы могли перебирать холеные пальчики дорогих куртизанок, жадные грабки жучков на тотализаторе выхватывали бы нас из хозяйских рук, ювелиры, оторвавшись от своих бриллиантов, по инерции рассматривали бы нас через лупу огромным страшным глазом. Но не срослось. Нас не пускают в рост, даже не швыряют на ветер. И жизнь мы ведем унылую и затворническую в толстой книге «Мифы и легенды народов мира», том второй, искать между Троллями и Троянской войной.

Вот такие это были бы письма, и горючая слеза прожигала бы книжку на важной строчке «узнавший о своей судьбе погружался в состояние ужаса».

Мне во всем этом даже неловко признаваться. Я стараюсь нормальным людям об этом не говорить. Иначе нормальные люди сначала смеются и обидно тычут в меня пальцем, а потом сразу хотят занять много тысяч и не отдавать. Они знают, как распорядиться деньгами. Я – нет. Но мне все равно нравится читать про Настасью Филлиповну, как она такая – раз! – и сто тысяч в огонь. «Лезь, - говорит, - Ганя! Голыми руками вынай и забирай». И смотрит. А Ганя, меж тем, от таких страшных переживаний уже грюкнулся в обморок и лежит на полу весь бледно зеленый и красивый, как американский доллар.

Про деньги вообще все интересно. Про то, что они с людьми делают и люди делают с ними. И про то, как они существуют отдельно от себя самих. Вот, у меня, скажем, они существуют в папке на Рабочем столе. Там записано – «Журнал «Меридиан» - 8 500, суки, суки, суки!!!; Динара – 3 200, Магашка – 1 350 р. с 2008-го!!!» и много чего еще. Их там намного больше, чем между Троллями и Троянской войной. Это те бабки, которые мне должны и, скорее всего, никогда не отдадут. Но они у меня вроде бы есть. Как муж, уехавший в долгую командировку в Антарктиду к пингвинам. Или, кто там, в Антарктиде у нас, медведи? В общем, с одной стороны, муж есть и это греет, а с другой – есть он слишком далеко и надолго. С «кран потек», «полочку повесить» и «секса бы..» выкручивайся сама, как знаешь.

Еще вот что. Иногда они слишком требовательные, да. А я этого не люблю. Не выношу, когда меня дразнят, ставят условия, мол, – а ну-ка, напиши вот эту говенную статью и еще одну, и третью, а тогда мы у тебя будем в большом количестве. Я их понимаю. Имеют право диктовать. Они были практически всегда, а я - есть сравнительно недавно. Но я знаю, как мне будет тошно и невыносимо, как же я изведу себя, тоскуя над текстом про какой-нибудь Трусовский хлебобулочный комбинат №8, и говорю – не, не надо. Идите в жопу, пацаны.

Ну, они и идут. К кому-нибудь другому идут, не ко мне. И тот другой потом рассказывает, как купил охренительный телек или новый навороченный мобильник, или даже квартиру. Меня спасает только то, что я не завистлива, а то лежала бы на паркете рядом с Ганей. Таланту и красоте могу позавидовать, деньгам – нет. Может, я просто их не чувствую, не знаю о них ничего, поскольку у меня их толком и не было. А была лишь мысль про денежное дерево, что оно есть, и нечего дергаться лишний раз, когда можно в любой момент спуститься с крыльца и да, да, по траве, по росе, босыми, как положено, ногами потопать к нему, помахивая пустой плетеной корзинкой, которая пахнет яблоками.

И я рассказать не могу, как согрело мое сердце известие про Перельмана. Люди упираются рогом, пашут, вкалывают, рвут друг другу глотки и из этих глоток достают мокрые скомканные купюры, а он сидит себе над своими формулами и ни о чем таком не думает. Ему это неинтересно. Вам, размазывающим чайные пузырьки по головам, не понять, какое же чистое и прозрачное счастье знать, прсото знать, что есть где-то совсем недалеко человек, которому буквально на дом приносят миллион, а он отвечает «Не надо мне. У меня все есть».

И даже не открывает дверь.

Девочки для битья

 

 

Профессиональную сваху, телеведущую из шоу «Давай поженимся» Розу Сабитову избил муж. Чуть раньше подобные истории произошли с певицами Жасмин и Валерией. А нам казалось, что с ними, успешными, удачливыми, сильными, профессионально реализовавшимися и финансово независимыми, наконец, такого просто не может случиться! Те, кому повезло ни разу не видеть женщину, надевающую зимой солнцезащитные очки, чтобы скрыть синяки, с ужасом спрашивают: «Если это происходит у «культурных» людей, что же творится в обычных семьях?». Директор благотворительной больницы для женщин Айшат Шуайбовна Магомедова не спрашивает. Она знает.

- Масштабы этой беды огромные. Мы недавно проводили анкетирование – анонимное, конечно – наши активистки опросили 900 женщин из высокогорных сел. Так вот, 80 % признались, что муж проявляет по отношению к ним насилие. И то, я думаю, цифра занижена. Не все осмелятся об этом говорить, пусть даже анонимно. Это же позор, если тебя бьет муж. Ему – не стыдно, стыдно жертве. 

Тут, понимаешь, такой замкнутый круг, женщина традиционно считается хранительницей очага, семья – это ее территория и, как ни страшно об этом говорить – именно поэтому в семье она иногда меньше всего защищена. Не понимаешь? Ну, смотри вот,  к нам в больницу иногда попадают женщины со сломанными ребрами, носом, сильными побоями. Муж пришел пьяный или просто злой был и сорвал свою злость на жене. Мы считаем, что такой мужчина должен быть наказан по закону, но… К одной женщине, поступившей к нам со сломанными ребром, ходили сыновья, уговаривали «Мама, не пиши заявление, это же позор будет!». И она послушалась, подумала - сыновей женить надо, кто же в такую семью захочет свою девочку отдавать? И промолчала. Ребро срослось, она выписалась из больницы и снова пошла домой, где муж, который распускает руки и двое сыновей, не захотевшие защитить свою мать.

Ведь нам как внушается с детства? Что женщина, девочка должна быть послушной, что главная ее цель – сохранить семью. И, если возникает в семье проблема такого рода и женщина уходит – родственники  изо всех сил стараются ее вернуть. Не разобраться в сути конфликта, не исправить что-то во взаимоотношениях в семье, а вернуть «деталь» на положенное место. И, главное, чтоб не было шума, чтобы не узнали соседи. А если все-таки женщина бросает мужа – то это бьет по ее репутации, по ее социальному статусу.

Одна из самых важных наших задач - объяснить женщине ее права. И светские, и шариатские. Ведь у нас мужчины, когда им выгодно, когда, например, вторую жену заводят, часто говорят – по шариату имею право. И сразу о шариате забывают, когда дело касается их обязанностей.  Тогда мы говорим женщине – не хочешь в милицию, иди к мулле. Пусть он придет и объяснит мужу, что по исламу бить жену – нельзя, что спиртное – тоже нельзя. Кстати, возросший интерес к религии, явление, вроде бы положительное, как мы видим, только осложнил жизнь женщины. Теперь на нее оказывают давление с двух сторон. Наденет хиджаб – возьмут на заметку как потенциальную шахидку, не наденет – назовут нечестивой.

Кстати, меня часто спрашивают, что такое с вашими женщинами, откуда берутся шахидки? Причин тут много, очень много, но есть одна, о которой не принято говорить вслух. Девушку, ставшую женой «лесного», а, особенно, решившуюся на самоподрыв, окружают особым почтительным вниманием. Она становится как бы равной мужчинам. «Сестрой по оружию». А ты же знаешь, что до сих пор в горах мужчинам выказывается особое почтение, женщины встают, когда в дом входят мужчины, они не садятся с ними за один стол, не имеют права вмешиваться в разговор. То, что эти правила зачастую нарушаются – ничего не значит, это частные случаи, а то, что заложено в генетической памяти – остается. Видела, наверное, как сельские девушки, присевшие на обочине дороги отдохнуть, завидев приближающуюся машину, встают? Ну, вот и представь, как должна чувствовать себя молоденькая девушка, которую приблизили к себе «высшие существа», допустили в закрытый мужской мир, приняли как свою. Так же чувствует себя и мальчишка, которому дали оружие и он жизнь готов положить, лишь бы оправдать такое доверие

Так что круг проблем одними избиениями не ограничивается. Мы с группой, в составе которой есть юрист, психолог, врач - ездим по самым далеким селам и видим, как там живут женщины. У всех проблемы с опорно-двигательной системой, с нервной системой, по женской части – нездоровы,  у многих нет зубов. В 40 лет – уже согнутые старухи. Рожают, рожают, рожают, а между родами - работают, работают, работают. Ходят к роднику за три километра, тащат потом воду на себе! Я, когда за пределами Дагестана о таком рассказываю – мне не верят! Говорят, а почему не проложить водопровод? Что я могу им ответить? Ведь водопровод прокладывают мужчины, а они по нашим горским обычаям к роднику не ходят, воду на себе не таскают. Так что им проблемы их жен не очень близки. На все жалобы один ответ – моя мать таскала, бабка моя, прабабка – чем ты лучше?

Но кто во времена этих бабок и прабабок мог представить, что горец может поднять руку на жену, отдать старую мать в дом престарелых? А, знаешь, чем чаще всего занимается наш юрист? Помогает составить документы на выплату алиментов! И это – в Дагестане! И вот ответь мне, разве может угрюмая, с нервными расстройствами, измотанная тяжелым физическим трудом женщина вырастить из сына настоящего достойного мужчину?

Есть еще одна проблема – типично кавказская. Девочек воруют. За прошлый год 180 девочек украли. Трех накануне свадьбы. Такое, может быть, в фильмах и книжках смотрится романтично, но, на самом деле, это страшная вещь! Украденная в глазах общества уже «запачкана», не каждая семья примет такую назад, а если даже и примет, на ней все равно будет пятно – «неизвестно, в чьих руках побывала». И девочки это знают, поэтому к родителям, как правило, не возвращаются. А в семье «мужа» они, без поддержки своих родственников оказываются совершенно беззащитными. 

Я тебе много могу страшных историй рассказать. И как брат убил сестру, потому что какой-то негодяй ее оклеветал, сказал, что она «гуляет», а мать, испугавшись, что потеряет еще и сына, его покрывала. Или, как невестку утром после свадьбы свекруха привела к нам на освидетельствование – была ли девушкой. И это еще счастье, что привела, мы все ей объяснили, а ведь могли и убить, не разбираясь. Крови на простынях нет – значит, гулящая. Могу рассказать, как у матери семья мужа забрала детей и не позволяет ей с ними даже видеться. Или, как девочку выдали замуж за насильника и теперь она жена одного их тех, кто над ней надругались - вот скажи, как жить ей с ним, как рожать от него детей? А на днях женщина звонит, плачет, ее девочка не пришла домой после «Последнего звонка». Тут каждая минута на счету, нужно поднимать шум, вдруг с ребенком беда и его еще удастся спасти. Так и сделали бы, если б пропал мальчик. Но мать девочки не звонит в милицию, не объявляет в розыск, ведь дочь, не ночевавшая дома – позор для семьи! И надо молчать и скрывать, даже рискуя потерять ребенка. Вот такой выбор часто делают в Дагестане. 

 Эта двойная мораль, боязнь огласки очень мешает нашей работе. Все приходится делать скрытно, чтобы еще больше не повредить женщине, обратившейся за помощью. Раньше мы могли помогать более эффективно, например, на территории нашей больницы были помещения для проживания женщин, попавших в трудную ситуацию. Там жили избитые мужем жены, там жили девочки из Бороздиновки, из Чечни.  Но сейчас помещение у нас отобрали, дали новое на Редукторном поселке возле грязелечебницы, но там нет ни амбулатории, ни прачечной, ни… Не хочу говорить об этом. Нас просто лишили возможности помогать тем, кто в помощи очень нуждается.

И если мы что-то делаем – то «не благодаря», а «вопреки». В стране и в республике, где декларируется уважение к матери, благоговение перед ней – женщины оказываются никому не нужны.  

К Василисе

Вот понимаешь, друг Василиса, какая фигня… Ты вот - целая прекрасная Василиса и никто на свете не может вышибить и уронить – или как там было в поговорке, любимой поговорке майоров Деева и Петрова? – а я кто? А я никто. И все на свете как раз могут и самое ужасное – хочут это самое – вышибить и уронить!

Такое, во всяком случае, складывается у меня иногда впечатление.

Мы ведь ее похоронили уже. Представляешь? Года два назад похоронили. Как только весть дошла – взялись с Ромкой за руки пошли в какой-то гнусный кабак, где пляшут и «Владимирский централ», сели за столик и тупо пили. Иногда вскидывали голову – «а помнишь, как она…» - «да, конечно, разве такое забудешь» - и снова носы в рюмки.
И тут – на тебе. Объявилась. Спустя ..сколько же… 20 лет. Да. 20.

Родителей моих нашла и от них позвонила. Я прямо в трубку разревелась сразу, «блядь», - говорю, а она мне ответно ревет – не блядь, мол, а полковник милиции и мать двоих детей!

И вот тут бы мне, Вась, на этой ноте, выше которой уже никак – трубку положить.. Но я – нет. Не положила. Во-первых, оттого, что дурра, но ты это и так знаешь, а во-вторых… Мы же с ней с 12-ти лет, и еще юность общая, истории разные, некоторые такого свойства, что никому, кроме тебя и Борьки, пожалуй, и не расскажешь.

А еще она единственный человек, который помнит, как мы с Магой со второго этажа дрались на угольной куче возле дома, и как я героически победила, а он заревел и убежал и только тогда я тоже заревела и стала чистить свою белую шапочку, из черной в обратный цвет. Ты ж понимаешь, что трудно сказать «нет» человеку, который помнит про угольную кучу? Ведь в моей жизни больше таких чистых побед считай, и не было.

Она пока ехала – очень долго почему-то – я все около открытой двери крутилась и вся извелась. Во мне уже все дрожало мелко-мелко, как хвост. И поэтому я сначала кинулась обниматься, а только потом – смотреть. Что вот я могу тебе… Раньше она выглядела так – очень много длиннющих ног и совсем немного головы. Голова ей, в сущности, была уже и не нужна, лишняя была голова, потому что была еще грудь, как у шолоховской Лушки. Как у козы, короче, чего умничать тут, Лушками козырять.

Это я от нервов, извини.

Ну, значит, теперь она выглядела по-другому. Мы все теперь выглядим по-другому, но, чтобы так сильно… Я бы не узнала ее никогда. Но дело не в этом, ты ж понимаешь, да? Дело не в том, что из звонкой, прозрачной нестерпимо сексуальной девочки, от которой теряли дар речи сразу и надолго она превратилась в вульгарную бабищу. Это все ерунда, мне тут тоже особенно похвастаться нечем. И не в том, что прежняя ее хулиганистая ебливость направо и налево была от полноты жизни, от того, что через край эта жизнь так перла и кипела, а нынче – судя по ее рассказам – сделалась рациональной, прагматичной и, извини за ханжество, с грязнотцой. Ты ж понимаешь, о чем я, да?

Но это все – фигня, Вась. Все – фигня. Не фигня то, чем она принялась заниматься, как только наскоро выложила мне содержание этих 20 лет. А начала она мне рассказывать про меня. И про то, как я живу. И что живу я из рук вон и неправильно. И вот к этому разговору охотно присоединился Рыжий. Прямо, я бы сказала, с необыкновенной горячностью. Так что говорили они по большей части между собой. Будто они два ученых энтомолога обсуждают мерзкое, но любопытное такое насекомое. То есть, с гадливостью, но и увлеченно, понимаешь?

Типа, Рыжий – нащинающий энтомолог, еще юнат и говорит - гляди, какая гнусная у нее головогрудь! И она очень медленно перебирает своими ложноножками! А подруга - большой ученый и с мировым именем ему в ответ – дададада! За ней еще в личинках это замечалось! Уже тогда зарождающиеся надкрылки и усики указывали на будущее общее безобразие и увечность экземпляра!

Я сидела, втянув свою некондиционную постыдную головогрудь в плечи и старалась ни в коем случае не шевельнуть надкрылками или чем там еще.. Сепульками. Я их просто ненавидела обоих! Они обсуждали мое кормление, привычки и чуть ли не условия, в которых я стану размножаться или начну быть хозяюшкой! Рыжий все больше жаловался на свою многотрудную рыжевую жизнь с таким уродом, а она сочувственно кивала головой и все вспоминала какие-то истории, которые подтверждали, что я всю жизнь была гавно гавном и ее робкие надежды, что к старости исправлюсь – не оправдались.

Вася! Василиса, друг мой, я НЕ ПОМНИЛА НИЧЕГО ИЗ ЕЮ РАССКАЗАННОГО! Я не помнила всех этих гнусных предательств, подлых подстав, сучьего малодушия, всего этого, исходя из того, что я о себе знаю – просто не могло быть никак! - но все ниже и ниже опускала позорную головогрудь. А уж когда Рыжий зачем-то заговорил об моем первом муже и она, кинув на меня прокурорский взгляд, произнесла «А ты всю правду рассказала???», я потерялась совсем. Я ведь, Вась, понятия не имею, что значит «вся правда»… Вот, где ужас… Вот где…

Расстались мы по доброму, не подумай чего. Хотя пробыла она у меня в гостях не несколько часов, как планировала, а двое с лишним суток. Но и до сих пор не понимаю – зачем приходила ко мне эта женщина? Почему она с такой последовательностью пыталась меня изобличить и обвинить, не щадя ни времени, ни сил.

И отчего, Василиса, отчего она ни раза, ни единого разика даже не вспомнила про угольную кучу, про мою победу и про то, как мы обе пытались отстирать у нее дома мою белую шапочку? Как ловили мыло и смеялись, как она вытирала мое зареванное и замурзанное лицо. Разве не для этих воспоминаний встречаются люди через 20 лет? Разве не для них, скажи мне, Вась?

Нет?

А для чего тогда?

Леди предпочитают брюнетов

Напиши-ка мне колонку про нас, кавказцев, про то, какие мы особенные - сказала главный редактор и посмотрела грозно, - А можешь про женщин, как у них обострена тяга к прекрасному.

Я честно пыталась, но думала, что не смогу. Перебирала штампы, которые неплохо бы опровергнуть, размышляла об имидже, который неплохо бы укрепить. А потом вспомнила одну историю в которой все сопало идеально.

Нет, - говорила Марина, - нет, нет и еще раз то же самое!

Больше, - говорила, - никогда!

Хватит, обожглась! Теперь я воробей стрелянный, к вашим и близко не подойду, не говоря уже о влюбиться! – говорила она. То есть писала мне в аську. И ставила рядом зеленый смайлик отвращения.

Совсем недавно у нее в асечном статусе пылало маленькое красное сердце. Марина была сильно влюблена. Прямо до умопомрачения. А когда девушка ее склада бывает влюблена до умопомрачения, то слушать ничего не хочет. И говорить какие-то глупости об осторожности, а тем более, усомниться, что объект ее страсти сущий ангел – опасно для жизни. Ну, во всяком случае, для дружбы - точно.

Потому никто ничего Марине не говорил, а все только вздыхали. Хоть и пытались надеяться на лучшее, но получалось плохо. Уж слишком типичная история. Она – москвичка, он Мага из Дагестана. У нее небольшой, но крепкий бизнес, у него творческие искания. У нее новенький мерс цвета Сапфир , квартира на Остоженке, еще однушка в Китай-городе, которую она сдает, годовой абонемент в World class, в Spa palestra и скидка в Podium, у него - …

Что у него - выяснилось позднее, а пока роман развивался со страшной скоростью.

Познакомились они, как и полагается, в Одноклассниках. Мага был нежен, но очень настойчив и как-то непривычно для Марины решителен. Он мог ее резко одернуть и выйти из разговора, а потом задарить ей букет цветов. Правда, виртуальный, но все-таки. Марина, которую за железный характер ее секретарь про себя называла сукой, а подчиненные мужчины откровенно побаивались, что называется, поплыла.

Целый месяц Марина не вылезала с сайта. Она сменила главную фотографию с просто хорошей на очень-очень-очень хорошую (милосердный фотошоп вычел из ее 37-ми, как минимум, лет 20), и засияла со своей странички ослепительной, нечеловеческой прямо красотой. И вся эта маринина красота предназначалась тому, кто каждый вечер заглядывал на эту страничку под ником AVAREZ. Марина вздыхала, гладила букву Z курсором, и ее сердце под элегантным пиджачком от Armani таяло, как карамелька за щекой.

Спустя полтора месяца Мага вышел на взлетную полосу аэропорта Уйташ. Он высмокрался двумя пальцами. Березгливо отряхнул руку. Протер туфли специальной бархоткой, чтоб блестели. Запихнул ее обратно в носок, а потм раскинул руки ,разбежался, оторвался от земли и, стремительно набрав высоту, взял курс прямо на Марину.

Он по-тря-саю-щий! – писала мне Марина большими счастливыми буквами. Дальше шло обычное. Про то, что все московские знакомые мужского пола какие-то вялые, про концентрированную мужскую энергетику, которая волнами расходится от ее Маги, как жар от натопленной изразцовой печи, про то, что она уже и не помнит, когда чувствовала себя настолько женщиной и, что есть все-таки в кавказцах нечто такое, особенное, чего ни в ком больше не найдешь.

Ну и отдельной строкой, специально для таких циников и маловеров как я – упоминание, что ангел-Мага на личную маринину территорию вопреки всем моим опасениям не вторгся, а, как честный ангел и порядочный человек, снял у нее ту самую квартиру в Китай-городе. И даже заплатил аж за месяц вперед.

Узнав об этом, я застонала.

Довольно скоро застонали и Магины новые соседи. Только громче. Потому что на три квартиры был один общий тамбур. И в этот тамбур Мага выставлял расползающиеся полиэтиленовые пакеты с мусором. Ведь с одной стороны, он как суровый аварский мужчина не мог у всех на глазах ходить с погаными мусорными пакетами, а с другой – был Магой аккуратным, не привыкшим терпеть у себя в доме такое безобразие. Так что выставлял в общий тамбур до лучших времен.

Лучшие времена ждать себя не заставили. Через пару недель после магиного отбытия в нерезиновую на ту же взлетную полосу аэропорта Уйташ вышли двое мужчин, женщина и ребенок, разбежались, раскинули руки и полетели туда, в сторону однушки в Китай-городе, где Мага уже разложил им сигнальные огни. Большая клетчатая сумка с сушеным мясом, курдюком и домашней колбасой летела рядом с ними и обещала магиным соседям много ярких впечатлений.

Марина бы смирилась, она бы продолжала улаживать конфликты между соседями и магиными родственниками. Она уговаривала бы Алексея Львовича из 32-й не заявлять в милицию, ведь никаких серьезных травм, всего лишь дали по уху твердой домашней колбасой. А нечего было замечания взрослым людям делать! Ну и что, что громко? Они привыкли так! У них в горах слышно плохо и недостаток кислорода!

Генриэтте Марковне из 33-й объяснила бы, что в некоторых культурах не принято держать в доме собак, даже таких вежливых, как шпиц Максик и, что если Максик получил ногой в облезлый бок – так это просто издержки культурной традиции, а вовсе не хулиганство и издевательство над животным.

Она бы ждала с деньгами за квартиру и научилась все готовить на курдюке, но выяснилось, что у Маги в «селухе» жена и двое детей. И в данный конкретный момент они трясутся в уазике по горной дороге, неотвратимо приближаясь к аэропорту Уйташ. Потому что старшего надо бы устроить в институт, младшего сводить в зоопарк и Мавзолей, а жену показать московским специалистам.

Совсем жена плоха стала. Никак не может еще раз забеременеть.

Полгода Марина ни с кем не общалась. Полгода не отвечала на письма и не выходила в аську. А совсем недавно опять появилась. И опять рядом с ее статусом билось красное сердечко.

Ну и как его зовут? - спросила я, уже все понимая, но не желая верить.

Ахмед, - ответила Марина, - Знаешь, ваши, они все же какие-то особенные!

Дай Бог счастья, дай Бог счастья этой женщине, столь чуткой к прекрасному.

На русском с акцентом

Ах, как же прекрасно я врала! Как вдохновенно, умело, волшебно, бесстрашно, ярко, залихватски и безоглядно врала, впервые приехав на три долгих летних месяца в папин родной Брянск! Лучшие вруны Европы и обеих смешных Америк рядом со мной выглядели жалкими дилетантами, способными разве что слопать грустную сизую сливу, а потом долго и неумело отпираться.

Ну, а что вы хотите? У меня не было другого выхода. Выкручивалась, как могла.

Если ты родилась в Махачкале и прожила там все свои 7 лет, как юный нахальный кактус, то очень странно бывает попасть туда, где положено расти то березкам то рябинам и кусту ракиты над рекой, если вы понимаете, о чем я.

Тебя вдруг выдергивают из грядки, где ты торчала рядом с другими такими же, запихивают сначала в самолет, потом в поезд и везут в совершенно незнакомый город. А там, на вокзале совершенно незнакомого города на тебя вдруг накидываются совершенно незнакомые люди и тискают, называясь родней.

Они вроде не врут, но тебя не оставляет подозрение, что тут какая-то ошибка. Потому что они все светло- и прямоволосые и «г» у них какое-то фрикативное – «Хахарин», «деньхи», «хде ваш бахаж?», а у тебя спутанные темные кудряшки и «г» звонкое, непримиримое и вызывающее. Такие родственники разве бывают? Родственники – они похожие. А похожие остались там, в Махачкале.

Папина родня жила на самом краю Брянска, в районе с сиротским названием Бежица. Это была не очень длинная улица. Вдоль нее одноэтажные частные домики (за каждым – непременно сад-огород), а затем поле, за полем лес, а за лесом уже и непонятно что. И вся эта недлинная улица сбежалась смотреть, как «к Анохиным «черная» приехала».

Черная – это была я. Мало было кудряшек, так на меня еще в мае густо налипал загар. И он в непрогретом бледнокожем, зябнущем Брянске выглядел беспардонным вызовом, бьющей в глаза экзотикой. Я была не негр, но что-то очень близкое к тому. И от меня ждали… Не знаю, чего именно, но соответствующего, необычного, чтобы ахать и таращить глаза – «бывает же на белом свете такое…».

Вы знаете, что это – ожидания на тебе направленные и страх эти ожидания не оправдать? Ну вот. Так что по вечерам на нашем крылечке собиралась мелюзга и я врала про Дагестан. Врала так, что меня водили показывать соседней улице и там я тоже врала.

Я рассказывала им о городе, где на жарких улицах густо рассажены верблюды и старики, продающие ковры-самолеты, а любой пацан учится ходить, опираясь на отцовский кинжал, где на набережной стоят наглые осетры, сложив на груди татуированные плавники, и присвистывают вслед красавицам в шальварах и чадре. Я говорила им про море и знакомого тюленя, который в нужный час приплывает и катает меня на мокрой своей спине. Что тетю моей подруги Зайнабки похитил джигит, такой же, как на дядьволодиных папиросах «Казбек» а перед этим аккуратно завернул ее в купленный в «Культтоварах» ковер с оленями. Что в соседнем дворе, где пасутся куры, в темном и сыром проеме между сараями, живет аждаха и лопает куриный завтрак – кукурузные твердые зерна и неосторожных детей с их конфетами.

В моих рассказах орлы в бурках и папахах квартировали на нашей крыше, школы балансировали на макушке самой высокой горы, и к ним по леднику карабкались смелые дети. А слабаки срывались вниз и тонули в море вместе со своими портфелями. Они медленно и красиво опускались на самое дно, где уже ждали юркие прозрачные креветки и в их дневниках красные учительские замечания типа «забыл тетрадь» или «вертелся на уроке чистописания» расплывались, и ничего уже было не разобрать.

Сопливые слушатели восхищенно сопели и ежились. Поди знай, что в этом непонятном Дагестане - который даже неизвестно где - происходит. И только когда я дошла до виноградников, куда мою сестру-студентку скоро отправят на практику, все возмутились – «На ВИНОГРАД??? Брешешь!».

У них отправляли на картошку.

У них очень поздно темнело.

У них в середине июля я спала под тяжелым ватным одеялом.

У них все было не так!

Я так и думала категориями – «у них» и «у нас». Там и лес не такой, как в Тарках, куда каждое воскресенье мы лезли с папой, и речная вода не держала, норовила снести в сторону, а в куклы они «гуляли», когда у нас во дворе даже самый маленький, четырехлетний Абдульчик знал, что правильно говорить - «играли».

Впрочем, куклы были неактуальны. С девочками я не очень сошлась. Они были непривычно тихие и не знали правила, на котором меня воспитывали - «у нас в четвертом поселке – задний не включают!». Из-за этого «задний не включают», из-за чести никому не известного четвертого поселка, из-за Дагестана, где все с кинжалами и без страха, я чуть не утопла в Десне, не желая кричать «помогите!», упрямо лезла за яблоками в колхозный сад, который охранял грозный дед Колян с ружьем наперевес, и многое прочее, о чем сейчас даже и не вспомню.

Зачем родители каждое лето отправляли меня туда? От моря, от солнца, от персиков, арбузов и абрикосов? Наверное, пытались привить понятие «родина». Удалось им это? Не слишком. Умом еще можно понять – ты русская, ты отсюда. Здесь твои корни и деревянный дом, который построил еще твой прапрадед. Но это все в голове, а то, что ты впитываешь с детства – запахи, звуки, краски, вкус – оно в тебе остается, плещется в крови, сидит в каждой молекуле. И время от времени дает о себе знать.

Поэтому, прожив много лет во Львове, в который влюбилась сразу, с первых же минут, я временами начинала дико тосковать. И тогда открывала банку с урбечем, который регулярно присылала мама или шла на Привокзальный рынок и, притворяясь, что выбираю пучок кинзы покрасивее, слушала, слушала, слушала этот гортанный говор, смотрела на этих горбоносых, чернявых, памятных, громких. А потом, успокоенная, умиротворенная возвращалась домой и жила себе, жила, до следующего раза. До следующего приступа тоски.

Я могу любить или не любить Дагестан. Я могу ругать его, на чем свет стоит, кричать родителям «Какого черта? Почему вы не остались в Москве?», вспоминать все обиды, глумливые вопли под окном «русачка, выходи!», я могу уехать отсюда насовсем и ни разу не пожалеть, и быть там счастливой, но это ничего не изменит. Все равно я буду обмирать, прислушиваясь к сводке криминальных новостей, морщиться, как от зубной боли, ожидая, что сейчас прозвучит дагестанская фамилия, а когда не прозвучит - меня попустит, отляжет от сердца и я выдохну честное - "слава Богу, не наш".

Все равно лезгинка всегда будет мне милее, чем русская плясовая. Курзе с крапивой вкуснее, чем вареники с вишней. Горы родней, чем поля до горизонта. А если затеется какой-то спор и станет вдруг слишком жарким, я начну горячиться, страстно жестикулировать, размахивать руками, и мою, в общем-то, правильную русскую речь прорежет дикий, варварский для постороннего уха, но такой привычный для меня акцент.

И это изменить я не могу.

Жомини да Жомини, а о водке ни полслова..

У Рыжего, когда он утром в партизанских трусах из «Экспедиции» выходит на кухню налить себе чая (непременно зеленого, кто-то сказал, что это, мол, полезно – зеленый чай, а он поверил, как дурак и пьет), так вот, у Рыжего утром на кухне светятся руки. Две руки и вокруг каждой рыжее, золотое сияние. Это бесконечно красиво, я часами бы сидела и смотрела, и не могу понять Полинку, как она может любить совершенно гладких нешерстяных мужиков.

Утренние кухонные ноги Рыжего тоже светятся. Только другим светом, не таким ярким, приглушенным, но все же…

А ресницы у него потрясающие совсем. Короткие такие, густые-густые и пшеничного цвета. Как метелочки. Он, когда ими начинает моргать, то делается похож на совершенного мальчишку, растерянного такого пацана, и у меня внизу живота что-то прямо проворачивается и делается так тепло и щекотно, что я начинаю смеяться. Да, смеяться и тормошить его, и дуть в ухо, потому что с этим внизу-проворачивающимся надо что-то делать, а секс тут не при делах совершенно. По другому ведомству проходит.

Еще я страшно люблю его трогать. Раньше, в самом нашем начале я трогала его всю ночь до утра. Он засыпал, а я прикладывала к нему ладони. К спине прижимала, к груди, к плечам. Такое было чувство, что у меня на каждой руке мильон маленьких жадных ртов и они, эти чертовы руки зудели и ныли, пока я их держала вдали от Рыжего. А когда прикладывала – попускало. Это тоже не о сексе, если кто не понял. Просто у меня были голодные руки, и я их кормила.

Потом это прошло, но пришло другое – мне просто нравится к нему прикасаться. Вот он спит, а я смотрю, предположим, телек, и дома, предположим, все хорошо – тепло, сытно, сигареты и никто до утра уже никуда не уйдет, но чего-то вроде не хватает, недостает какой-то главной мелочи. И тут я кладу руку ему на затылок или на круглую, крепкую попу и сразу все становится на свои места – меня прямо накрывает ощущение звериного какого-то уюта. Будто нора, берлога под вывернутым деревом и мы там вдвоем, уткнувшись друг в друга носами. И никто нас не найдет, охотники – дураки пошли по совсем другой, ложной тропинке и завязли в сугробах.

И, несмотря на то, что мы часто и страшно ругаемся - и я тогда звоню кому-нибудь или пишу по аське, и кто-нибудь сразу понимает, в чем дело и говорит или пишет в ответ – что, Рыжий опять был козел? - так вот, несмотря на это, я другого мужика в своем доме, рядом с собой не представляю. Пока, во всяком случае.

Только иногда я вижу сон. Он повторяется, хотя и в разных вариациях. И там я другая. Совсем не домашняя, не такая, что станет баюкать руки на чьей-то попе или затылке. Вольная. Неподотчетная. Которая в гостях вдруг встает из-за стола и идет на кухню, будто бы курить и твердо знает, что натянулась веревочка, что сейчас чужой чей-то мужчина тоже встанет и пойдет за ней, как миленький. И будет короткий злой поцелуй между плитой и холодильником и громыхнувшая кастрюля из-под винегрета. И никакой рефлексии после. Просто дикая хищная природная сила, которая бьет изнутри, не спрашивая дозволения, не интересуясь этической стороной вопроса, и искушение ее на ком-то испытать.

Когда приходит тот самый сон, я чувствую себя так, будто смотрю сюжет о паркуре. То есть, всем своим существом чувствую вот этот прыжок на соседнюю крышу и перекат через голову и еще один прыжок, и все остальные точные движения, которые отзываются в каждой мышце и заставляют меня, развалившуюся перед телеком, податься вперед и охнуть, напружинить живот, и задохнуться от восторга – не сорвалась. Лечу! Сумела! Ай да я!

Я просыпаюсь и сразу жадно закуриваю, пытаясь не думать, не слышать, как тело еще дорабатывает какой-то незавершенный жест, резкую походку, взмах, взгляд через плечо. Кто это был только что? Кто? Какие, на фиг, тяжелые мрачные пряди, какие еще тонкие пальцы и острые ногти, я вас спрашиваю? У меня короткая стрижка, нелепые кудряшки и безманикюрная пролетарская лапка со сбитыми костяшками. И голос не мой, и ходить я так не умею, чтоб одновременно и неспешно, и стремительно, но откуда чувство, будто только что захлопнулась дверь и я осталась одна в пустой гулкой нежилой квартире?

И тогда я протягиваю испуганную сонную еще руку и кладу ее на рыжевую голову. Ерошу волосы. Вцепляюсь пальцами. Будто спасаюсь или кого-то спасаю от себя. И успокаиваюсь вроде, и снова засыпаю.

И это тоже никакого отношения к сексу не имеет.

Полцарство

Оно как-то само получилось. К. не делал никаких особенных усилий, просто жил и шел по улице, как всегда, «голодный и злой». Ну, не так, чтобы совсем злой. В этот день он был подобрее обычного. Выпимши, потому что. И друг еще подмышкой. Да и вечер, не по-зимнему мягкий, теплый и душевный задался. Располагал.

И вот так они шли, К. с другом, и трепались. Но так как были они людьми высоких духовных устремлений, то и разговоры у них были соответствующие. О тайном, сакральном смысле полосатых гаишных жезлов. О том, что в скучной компании пьянеешь быстрее и неприятнее, чем даже один. О том, что «мужики» круче, потому что они могут мочиться, пуская струю на дальность, что «бабам» недоступно и оттого они такие злые. Завидуют.

Это ощущение своего превосходства уже по праву рождения, так приятно щекотало Эго, что оно поскуливало от наслаждения. У К во всяком случае – поскуливало именно поэтому. Ну, еще потому, что вечер, друг, пустынная площадь, на которой кроме них и одинокого Ильича – ни души.

- Как - ни души? – не согласился друг. - А вот, гляди, какая рыжая!

Кошка шла за пару метров от них, неторопливо, с достоинством неся свой молью траченный хвост, и выглядела приспособлением для переноски этого самого хвоста. Как толпа с плакатом на демонстрации.

К, в общем-то, спорить не собирался вовсе. Но просто, чтобы подкрепить глубокомысленность предыдущего разговора, ухватился за словечко. «Мы не можем судить о том рыжая она или нет, - рассудительно и веско произнес К., – мы видим только одну ее сторону, врубаешься? Только половину кошки».

Друг, одобрительно хмыкнув, башкой закрутил. А затем вдруг они вспомнили, что эта тема половинчатости уже всплывала вчерашним вечером, почти сутки назад. Тогда, завершая попойку, народ решил доесть помидоры, числом два, и уже почти осуществил намеченное, да хозяин квартиры отстоял пол помидора. «Это – на утро», - рыкнул он, отметая недоеденное. Целых пол помидора на пять голодных рыл в качестве брекфаста! Есть, где загулять по буфету! Все как-то сконфуженно заткнулись и на овощ не посягали. Посмеялись, поприкалывались, вот собственно и все.

И тут эта кошкина половина… В сознание К. холодным, извилистым ужом вползало понимание. Вчера, видимо, мир посылал знак, давал маячок. А сегодня, обнаружив, что не просекли, направил уже прямое, расшифрованное сообщение. И вот оно шло со своим хвостом и намекало, что правило - общее для всех, навроде закона тяготения.

Темную площадь окружали половины сумрачных зданий, вдалеке маячила половинка мента с половиной палочки в руке. К., онемев от внезапного прозрения, ухватил друга за локоть и сообразил, что и друг-то виден ему не весь, что какая-то часть его теплого знакомого существа недоступна зрению. И как знать, что там на другой стороне, какие нечеловеческие формы!

А тут что-то щелкнуло, хряснуло, дзынькнуло и К. увидел, что мир похож на киндер-сюрприз, только уже разделенный надвое. И пока он только приглядывается к своей доле шоколадного яйца, Некто невидимый в темноте неторопливо, чавкая, поедает вторую. «А куда же деваются все эти бегемотики и прочая киндеровская игрушечная дребедень?» - пробежала мысль. Догнать и додумать ее, пробежавшую, было страшно, невозможно. Представить только, недоеденные чувства, нерастраченные желания, неизжитые идеалы болтаются совсем неприкаянные, а какие, может быть, и выпали, усеяв путь, как крошки, что разбрасывали Ганс и Гретель!

Оставался один выход. Плотно зажмурив глаза, отказаться от зрения, полагаясь лишь на слух, нюх и осязание. Кошку – хватать и ощупывать. С другом – разговаривать. От мента получать по шеям. Девушек, еду и напитки – нюхать и пробовать.

Да, кстати, о напитках! К. вдруг представил бутылку водки, которую они только что оприходовали. Вот она, в силу своей прозрачности была доступна обозрению полностью. И передняя ее часть, и другая, задняя что ли. Выходит, что это, чуть ли не единственная вещь, которую позволено было воспринимать целокупно. Единственная, где человеки были, как боги. И эта вот, разрешенная вольность, лазейка, которую высшие силы, посредством простых предметов и незамысловатых жидкостей, оставили для алкающих истины, примиряла со всеми остальными несправедливостями и обидами, которые наносила жизнь.

Зачем лишнее знание, зачем видеть все, если вечер душист, друг все-таки надежен, разговор одновременно глубок и приятен сердцу. Чего, спрашивается рыпаться? Почему не принять того, что предложено, если и этого много больше, чем можно было рассчитывать?

К. помягчал душой, улыбнулся и с благодарностью принял отпущенную ему половину.

Дурацкая компания

И напрасно говорили о них, что, мол, пьют много. Совсем даже не много, а сколько надо каждому. По потребности. Никого не принуждали, никому и не жалели. К. лично за себя мог сказать – раз на раз не приходилось, когда мало пил, слегка пригубливал только, а когда… Эх, да что там рассусоливать! Скока надо, стока и пили, понятно? А если кто не понял, так сам дурак и уши холодные. Да и дело-то не в том, сколько, чего и по какому поводу, а в том, что в процессе и после процесса, и еще наутро наступало! Вот для чего все затевалось.

Наступало же у них, у К и всей остальной «дурацкой компании» такое, знаете, сильно просветленное и возвышенное состояние. Мир становился странноприимным домом, и все вокруг, стены всякие, кусты, сам воздух обнимали и говорили. Сначала так жалостно «ай-ай-ай», а потом по-другому, уже настойчиво «ну же, ну» и если вот тут не слажать, не сдрейфить, то много чего случалось.

Сквозь закрытые двери входили светлые сестры Тяжесть и Нежность, приносили примет разных, но одинаковых и всем делалось так, будто на каблучках высоких-высоких, да еще и на цыпочках, да еще и на карниз или на крышу! И такая окрыленность у всех в организмах совершалась, что, теряли себя прежних, жабью шкурку отбрасывали и превращались сплошь в Василис. Куда не глянь – Василисы. Кто - Прекрасная, а кто и Премудрая.

И как в сказке о царевне-лягушке, брошенные в широкий рукав косточки, объедки и опивки длинного дня, выплескивались у этих Василис лебедями-птицами, плывущими по кувшинкам и лилиями. Чего только не было! Какие только прозрения не обрушивались на «дурацкую компанию»!

Один, например, когда все бесстыдно заснули, сидел на кухне и слушал случайную, в принципе, кассету с «Сиестой» Майлза Дэвиса. Может, оттого, что один, и поделиться не с кем, может из-за особого расположения звезд, но вдруг проникся он восторгом, который никакими словами не выражался, хоть тресни, но переливался через край! Огромный поток музыки плыл через него, трогая то ли за душу, то ли за селезенку, черт его знает и грозил унести от друзей, из замусоренной кухоньки, из жизни, в конце концов.

Ему позвать бы на помощь, крикнуть уснувших, да какая-то слабость разлилась. Душевное потрясение такой силы требовало Поступка. Может спасти кого из горящего дома, может «Мцыри» написать или посуду вымыть! И тогда он, всхлипывая от счастья, сделал единственное, что мог. Бритвочкой острой вырезал на своей руке краткое, но энергичное слово. Ругательство, откровенно говоря. С тем и заснул.

А К в другой раз всех перебудил часу в пятом. Сам проснулся, как от толчка в плечо, открыл глаза, а перед ними близко-близко серенькое такое утро. К только взглянул и сразу понял, что нужно жить как заяц. В смысле, на зорьке, во влажной траве сидеть, растопырив уши, чтобы через них лился рассвет, тогда они такие розовые, трепетные, так вот, сидеть, имея за спиной лишь тонкое деревце и еще весь мир и знать, что сил бежать уже никаких, что ты – теплый зверек, что остро пахнет свежим счастьем и кровью, а откуда-то из-за ближних кустов, невидимые еще лают псы.

Компания не обиделась, что ее разбудили. Понимала, нельзя же человеку в одиночку вот ЭТО почувствовать и степенно ждать, когда остальные продерут сонные глаза. Выслушали, покивали, согласились: действительно, нужно, как заяц. Это – правильно, чтобы, как заяц. Подумали, за такое дело нужно выпить еще. И пошли за ещем.

Хорошая, правда, была компания. Понимающая. Вот, когда один из них вдруг заговорил анапестом, не нарочно, а будто бы тяжело заболел, и перестать не может, терпели. Долго между прочим, терпели, а вы сами попробуйте, насколько вас хватит. Потом, конечно, утомились немного, нельзя же все время анапестом. Ну, принесли ведро воды, вылили на него. Помогло. Анапест напрочь забыл – заговорил амфибрахием.

И вообще, все они как-то так сплотились и слились, что сделались немножко одним организмом. Организм этот развивался в отдельную странную сторону, а они внутри перестали себя различать, потому как носили общаковые вещи, доедали кусок за другом и спали, где кто упадет. Вповалку. Одним словом потерялись совсем. А, когда до одного из них вдруг дозвонилась мама, он говорил с ней, как вменяемый, отвечал на вопросы, а к концу беседы спросил: «Мама, это Ты?». Конечно, смеялись очень. Потом же другой, вспомнил, что у него тоже дом вроде был, родственники, комнату свою припомнил, пригорюнился, диск телефонный закрутил. А когда кто-то невидимый, аллекнул на том конце провода, спросил у невидимого: «Мама, это Я?»

МАМА, ЭТО Я? – хочется спросить. ЭТО вот Я?- эти руки-ноги, или Я – эти мысли, или Я – люди рядом? Где Я кончаюсь, как Меня узнать, по какой тайной родинке, шраму под коленкой, скажи, мама? Ради Бога, скажи поскорее! Я себе срочно нужен по важному делу!

Вот ведь как. А вы говорите, пили много…

(no subject)

Разбрызгивая летнее утро, чей-то голос под окном сладострастно мычал: «мУка! мУка!». Сам Леопольд Захер фон Мазох не сумел бы простонать адекватней! Но в пятом часу утра, после гремучей ночной духоты, когда пара прохладных предутренних часов казалась роскошью, вопли бродячих торговцев только раздражали.

…Очередной страстный мык ввинтился прямо в затылок К., пробуравив нерасторопные мягкие сновидения. Наглый, требовательный, он раздробил и разметал игручих солнечных зайчиков, чью-то слабую улыбку, плавный лунный бег-парение и безвременье.

К. рывком сел в постели и на него обрушилось его тело, затем наделась комната со всеми ее домашними подробностями, и уже сверху на эту конструкцию нахлобучилось утро, день недели, месяц, год. К. именно за это ненавидел резкие пробуждения. За то, что, проснувшись внезапно, он не успевал попасть в себя, как солдат при побудке спросонья не может попасть в казенные галифе. Всегда было несколько секунд, когда К. чувствовал себя абсолютно голым, без памяти, без истории, без личности. Ему казалось, да нет, он был почти уверен, что, засыпая, как бы, сдает эту свою личность на хранение. А тот, который отвечает за сданное – жуликоват и, возвращая, всегда норовит недоложить, пользуясь спешкой и растерянностью К..

И между прочим, если кого-то волнует чужая беда, К. уже неоднократно по просыпу недосчитывался какого-нибудь события или умения. Вот отучился, скажем, красиво завязывать шнурки или знакомство с барышней.

Но в этот раз ворюга совсем обнаглел, ну, ни в какие рамки, понимаете! К. тупо рассматривал свои ноги. Они обе шевелили пальцами, смущенно ежились под его взглядом и ободряюще терлись друг об друга пятками. Беда была в том, что К. никакой причастности к ним не ощущал! Даже притязания на знакомство казались нелепыми. Совершенно посторонние были Ноги, со своей обособленной ножной жизнью. К. смотрел на них и думал: «Как на ЭТОМ можно ходить?». Ноги ответа не давали, а все хихикали.

К счастью, в этот трудный момент, кто-то Верхний спохватился и отдал распоряжение. Тут же все понялось, вспомнилось, и свойские отношения с обеими конечностями мигом восстановились. Теперь они снова сделались знакомыми и подчиненными, что как-то грело. А день, меж тем, набирал обороты, раскручивался, требуя вовлеченности в процесс, требуя действия или, хотя бы, перемещений в пространстве.

А перемещаться как-то мало желалось, хотя столько планов было еще вчера! Навестить «дурацкую компанию» в месте ее дислокации, заглянуть мимоходом на работу и написать диссертацию на актуальную тему «О влиянии коз на стрекоз». Правда, К. никакого отношения к науке не имел и был очень плохо знаком и с козами, и с теми, другими, на которых они влияют, просто формулировка нравилась. Ну, писание «дисера» пришлось отложить по понятным причинам. Работа тоже могла вполне обождать. А вот «компания»…

С «компанией» последнее время сделалось странно. Нет, внешне все было нормуль. Так стройненько, ладно, комфортно. Все девять человек друг к другу притерлись, и порой К. думалось, что он со всеми своими личностными выпуклостями и впуклостями важная и полноправная деталь общего пазла. Он и вся «дурацкая компания» образовали фрагмент, центральный конечно, вокруг них другие люди тоже чего-то кучковались. А все вместе складывалось в картинку, на которой море, и глухой пыльный городок, и гора Тарки-Тау, нависшая над ним, как злая фея над колыбелькой королевны Шиповничек.

Фейским своим голосом она шептала, сулила разные беды, горе, горе, смерть, петлю и яму, и не отвести их было ничем, кроме одного – заспать и снуть, снуть, покуда не явится храбрец, разогнать чары поцелуем.

В принципе, ничего плохого в этой вот дремоте К. не видел. Сон, по его мнению, был очень даже нехилым делом, вполне достойным всяческого уважения. И быть частью общей картинки тоже было лестно. Смутное его беспокойство сводилось вот к чему – картинка была ЗАВЕРШЕНА. Все, что могло с ней статься – это выцветание, размывание рисунка, все большее и большее сходство со старинными гобеленами, где уже не поймешь, кто кавалер, кто дама, кто замок, кто собака левретка. Это было прекрасно, нет слов, и тонкая прелесть была К. вполне доступна, но…

Это что же значит, что он никогда не станет частью какой-то другой картины? Такой, где пальмы и нагие туземские девушки, или, наоборот, снега и иглу, полные эскимосов, или просто старый городок в самом сердце Европы, где булыжники мостовой кажутся черепахами, что ползут, но очень, очень медленно, ползут, унося на своих панцирях сам город. Все равно, что жениться, подумал К., не искать свою Шиповничек, продираясь к заколдованному замку, еще не зная, какой она будет, когда проснется, а просто взять и жениться. На классной девчонке, соседке или родственнице, с которой будет легко и беспроблемно. Тогда отстанут, наконец, предки, будет свой дом, обед горячий, работа, детеныши. И можно будет спать, спать, спать. А изредка просыпаясь, обнаруживать, что что-то опять потерялось, не успело догнать вышмыгнувшего из сна хозяина. И первый шаг к этому уже был сделан, компания, любимые друзья уже схватились вокруг К. крепким цементным раствором, уютно, надежно, навечно.

НЕТ! Может, кому и хорошо, и правильно, но вот К. покуда не хочет, не может, душно ему от вашего уюта, от дружеского тепла, от пододеяльной семейной любви. Отпустите! Окна настежь скорее! Воздуху, свежести, простора! А тут вновь застрадал, заныл голос: «мУка! мУка!». И что, так будет всегда? И К сам скоро станет выпевать в своей маленькой, но родной душе это слово?

И вот тогда он врубился, что-либо сейчас вот, либо – хана! Медлить было нельзя, только с кровью и мясом вырвав себя из всего здешнего, знакомого и теплого, он имел шанс. Выпадет кусочек под именем К. из мозаики и остальным, чтобы заполнить просвет придется меняться, перестраивать себя. Его добровольное изъятие заставит и компанию и родных и соседскую Аську что-то перекраивать. А следом за ними станет перекраиваться город и море и гора Тарки-Тау. И может быть, тогда она запоет другие песни.

Благо Ноги опять подчинялись безотказно. Не обуваясь, чтобы не потерять с ними связь, К. направился к двери и тихонечко, по-воровски ее приоткрыл. «А неплохо бы пойти в Тибет», - прикинул он. Но кто его, этого Тибета знает, в какой он стороне! Вот и К. не знал. «Ничего, ничего», - утешил себя К. - Главное идти. Куда направлюсь – там и Тибет, где заночую, там и Шамбала». Он шагнул за порог и огромный, звонкий, сияющий мир бросился к нему, размахивая всеми ветками, звуками и запахами. А за его спиной остался прошлый день, весь белый, как лист, по которому, волнуясь ворсистыми ножками, теплая от стыда ползла куда-то юная синекдоха.

И это последний из рассказов о Маугли.

Сиротство как блаженство

                                                                                                                                                                      А мы соблюдаем постельный режим
                                                                                                                                                                      Мы - звери, мы - дети, мы по два лежим
                                                                                                                                                                      Мы бабочке снимся, нам бабочка снится,
                                                                                                                                                                      Мы верим, что все еще может случиться

                                                                                                                                                                                                                Ксения Агалли


Однажды в невообразимо далекие времена мы сидели и, как всегда говорили. Говорили слова глубокие и звучные, слова легкие и пустые, слова мягкие и слова царапающие. Разные. А потом Игорь Клех, который не подозревал, что через несколько лет станет номинантом Букера, сказал нам троим - моему мужу Олежке, который еще не знал, что вынашивает в себе раковую опухоль, Оксанке Данилюк, которая не догадывалась, что скоро покинет Львов и отбудет в государство Израиль, где станет зваться Ксенией Агалли и мне: "Вы живете для рассказов".

Я задохнулась от ярости, Олежка, еще вполне живой, ядовито заулыбался, а Ксюха спокойно ответила: "Что ж, не самый плохой способ жить". Она оказалась права. Сто тысяч и еще пять раз права. Я видела другие способы и свидетельствую - этот не самый плохой. Даже хороший очень, то есть полезный на самом простом житейском уровне. Знаете, как оно бывает - компания, уже обо всем поспорили и даже поссорились почти обо всем, а расходиться не хочется, и спиртное еще не кончилось, но появилась легкая трещинка в вечере и зазвучал он не так, не чисто. И тогда кто-то один говорит: "Слушайте, чего расскажу. Был у меня знакомый...".

Пусть все запоминается не так, как было, пусть у разных свидетелей события получаются разные истории, но разве дело тут в достоверности? Со временем каждая байка, многократно обкатанная на десятках слушателей, теряет ненужные подробности, подгоняет под себя удобные подходящие слова и настоятельно требует записания. И подчиняешься. Потому что многие, о ком речь, ничего про себя уже рассказать не могут. А, кроме того, я поверила Клеху. Может и не совсем "для рассказов" живу, но и для них - тоже.

Итак, Леня Швец.

Леня был хрестоматийным городским сумасшедшим и еще поэтом. То есть сначала он был только немного не в себе, экзальтированный какой-то слишком, а вот стихи... Это потом нагрянуло. Просто в одно ненормальное, беспредельное лето Леня подставился. Рыпнулся, куда не след, где горячо, назвался груздем, и кузов оказался тут как тут.

А был июнь, Крым, Алушта, куда рванула вся львовская богемная тусовка, прихватив по дружбе и Швеца. Было море, молодость, были друзья, все - красавцы, таланты, поэты, было до смешного дешевое разливное вино и похожие на копченых рыбок, золотистые, податливые девушки. Леня читал им чужие стихи, и они млели, и море Черное подходило к изголовью на мягких соленых лапах. Со временем чужих стихов сделалось мало. Они были тесны, не по размеру, и Леня стал писать свои.

"Когда я нашел на берегу моря огромное яблоко и разрезал его пополам, из него вышла женщина и села мне на ладонь".

Но это было уже потом, во Львове, когда нахлынула осень, завесила город серой ветошью, лизнула воспаленным простудным языком. Напильники костелов царапали брюхо низкому небу, текли булыжники мостовых, а в Ленчиковой сердцевине, просушенной и светлой, как выброшенные на берег деревяшки, смеялся июнь. Когдатошнее летнее счастье сильнейшей концентрации поселилось в нем и отравило Швеца навсегда.

Я узнала его много позже. Просто как-то дорогу мне заступил высокий нескладный человек. На плечах его болтался задрипанный плащ, а на голове сидела зеленая шляпа. Он поцеловал мою растерянную руку, опустился на одно колено, прямо там, на трамвайной остановке, и стал читать стихи. Я и не сумела их толком расслышать, распробовать. Помню только "печальных коней с ноздрями красавиц", "распутных, румяных матрешек" и совершенно обериутскую строчку "Выходит мама на крыльцо. От яблока горит лицо". Вокруг стояли какие-то тетки, все в мешках и с задастыми глазами, а он, нелепый в этой своей шляпе, острым коленом впечатавшись в заплеванный тротуар, читал.

После мы даже почти подружились, и я приучилась совсем не стесняться его нелепой восторженности. Но жизнь мчалась галопом, все вокруг были немножко не в себе, и страшно талантливы, если не гениальны, так что вслушиваться в ленчиковы корявые слова просто недоставало времени.

- Потом, потом Леня, - отмахивались мы и мчались дальше жить свою жизнь. А там, за спиной Леня поднимался с колена и смотрел вслед близоруко и растерянно. И, наверное, думал: "Такая тишина, что можно забраться в ухо и сесть на ресницу, свесив ноги".

Он никогда больше не был в Крыму, но отсвет того лета жил, пусть и не видный никому. Хотя не совсем так. Иногда мелькало что-то такое в лице. Как будто Швец смотрел на огонь. Уже спустя годы, прочтя некролог, где тот самый букеровский Клех написал "над ним нависла горячая магма слов", я вдруг вспомнила об этом и поняла. А тогда никто ничего не замечал.

Замечали только, что Леня становится все "страньше и страньше". Одно колено на его куцых всегдашних брючатах протерлось буквально до дыр, так часто Швец припадал на него, выбирая в свои Королевы уже не только нас, богемно-хипповых барышень, но и кого ни попадя. Лупоглазые девчата, которых во множестве привозили из окрестных сел утренние электрички, были прекрасны и неотличимы, как матрешки. Они выходили из вагонов и с сухим деревянным стуком раскатывались по горбатым улочкам, где их и поджидал Леня Швец.

О, он был отличным ловцом матрешек! Его привлекала их кажущаяся пустотелость, и Швец набивал их своим голосом, строчками, рифмами. "Течет любовь свободной кровью, прижав распятье до колен" подвывал Леня высоким голосом, подрыгивая ногой. Но внутри у матрешек всегда оказывалось что-то еще: подсолнуховая лузга, оставшийся дома ненакормленный порося, тряпки, мечты о ПТУ и образ другой матрешки с каким-нибудь дурацким именем, вроде Миколы Бескоровайного или Грицька Лазебы.

От всего этого Леня грустил и томился. И это его томление стало со временем заметно. В первую очередь - родным. Те приняли меры, ну, а скажите на милость, что им, немолодой его сестре с мужем и детьми оставалось делать? Вот и сдали Леню в дурку. Нам же не важен диагноз, правда? Тем более, я его не помню. Помню только, что сдавали его неоднократно. И Швецу там не нравилось. Не было неспешного, такого вкусного гуляния по львовским улицам, где через каждые несколько метров новый поворот и новые картинки; сельских девчат тоже не было. Удержать тот давний летний пламень в больничных коридорах, среди дуриков и медбратьев зверской наружности было непостижимо тяжело, приходилось подбрасывать в топку все, что могло гореть. А от этого самого Лени делалось все меньше и меньше. Но главное, под воздействием галоперидола и сульфазина с аминазином он переставал производить стихи.

И сейчас самое время заявить, что, мол, система загубила гения. Но вот этого не скажу. Потому что политический строй тут совершенно не при чем. А что до стихов... Думаю, Леня был бы поэтом, даже если б не написал ни единой строчки. В том-то все и дело.

А во внешней жизни с жуткой регулярностью происходило то, что на врачебном языке называется "обострением", и измученные Ленчиковы родные опять звонили в "Скорую", вызывая специализированную 4-ю бригаду. И однажды Леня, несмотря на кроткий нрав, заупрямился. "Больше - никогда", сказал он родным. А когда они все-таки вызвали психовозку...

Знаете, это был старый, еще польской, а может, и австро-венгерской постройки дом. Из того, наверное, времени, когда город еще звался Лембергом. Высокие потолки и бесконечно длинные комнаты. Так что времени хватило. Вполне хватило. Они бежали к нему через всю длину, путаясь в белых халатах, а он уже летел с третьего этажа прямо на нарядные копья кованой ограды, и солнце, такое же, как когда-то, летело и переворачивалось вместе с ним. Смеялось, что это сам он себе напророчил, что Поэтом назвавшись открылся, подставил себя под удар, что такие вот полеты для Поэтов - самое то... И повисло рядом.

Говорили, что у него было тихое лицо, совсем спокойное. А одно из последних написанных им стихотворений заканчивалось так: "А там, где плакал соловей, сидит раздутый муравей".

Если человека уже нет - жизнь его кажется законченной картиной, где смерть - роспись художника в углу. Можно поддаться соблазну обобщения и сказать, что, мол, после последней завитушки открывается общий замысел, Божий промысел. Но это - туфта. Ничего не видно и уход окончательный проясняет все не больше, чем поход в гастроном за бутылкой портвейного вина.

 

Подушка

И Было это в ночь с 7-го на 8-ое марта. Сидели мы с Рыжим, сидели, а потм стали драться подушками. Ну, а что еще двум благородным донам было делать, если телек грюкнулся нахуй, на улице какая-то хрень моросящая, а спать никак еще не хочется? Известное дело – драться подушками. Самое благородно донское занятие. Сильно укрепляет и развивает интеллектуальную эту самую… Ну, как ее. Короче, развивает.

Моя мама называла это «лошадиные игры» и сильно была против, когда мы с сестрицей начинали гонять друг за другом по квартире, потому что заканчивалось это всегда ревом. Как правило – моим, я ж младше и Ирка моя этим нещадно пользовалась аж прямо до истории с веником. Впрочем, про веник я уже писала.

Так вот. Права была моя мама, когда говорила что-то вроде «и незаряженная подушка раз в сто лет стреляет». Подушка стрельнула. То есть, я как-то неудачно повернула голову и рыжевая подушка снесла мне нос на бок. Больно было какую-то секунду, а потм стало просто очень странно. Мы ведь свой нос никогда не чувствуем – растет себе посреди лица и растет, а тут он стал расти не там, а в совсем непривычном месте. И даже закрывал мне обзор немного, что подло с его стороны, ведь я не могла в Рыжего как следует прицелиться.

Короче, я глянула на себя в зеркало и понравилась себе еще меньше, чем обычно. Пикассо, может, и заценил бы, но я не Пикассо и в доме у нас таких отродясь не водилось. Так что мы быстренько оделись и побежали в больницу, чтобы вернуть мой нос в обратный зад. Мы бежали и бежали, и я немного спотыкалась, потому что нос закрывал мне все обозрение и портил окружающую среду. А потом мы добежали сразу в кабинет, где строгие белые тетеньки вежливо спросили «Че за хуйня?». Я им стала объяснять, что это не хуйня, а вовсе даже я со съехавшим носом, но оказывается, они спрашивали - как это все носовое неблагополучие стряслось. Ну, я им честно про подушку и рассказала, что она, сцука, оказалась тяжелая, хотя притворялась такой подушкой-думкой, что делала ее моя бабушка и, видимо, понапихала туда кроме перьев еще и пару кирпичей.

Только белые тетеньки мне нихуя не поверили, а сказали «знаем мы эти подушки» и грозно посмотрели на Рыжего. Даже нет, не грозно, а с такой тихой ненавистью, что все стало понятно.

И пока они мне там в носу ковыряли железными палочками, прямо в мозг упираясь, я еще молчала, и потм, когда дернули и что-то взорвалось в моей голове – заорала, потому что никаких связных слов, даже простого еб-тваю-мать у меня не осталось, а только ор. Ну, а когда оторала и в нос мне позапихали мильен бинтов, чтобы они все кругами улеглись внутри головы, я все-таки спросила. И, оказалось, не ошиблась.

Да, к ним очень часто приходят мужья с виноватыми глазами. Да, они приводят или привозят жен с подбитым глазом или сломанной ключицей. Да, все жены гооврят одно и то же – упала со ступенек, поскользнулась в ванной, прыгнула лицом в кипящую кастрюлю, а одна так неловко снимала сережки, что буквально оторвала себе ухо от головы. И это бывает практически каждый день. И, как правило – ночью или вечером. И особенно часто именно 8-го марта. А еще, знаете, в годовщину свадьбы. И после футбольного матча.

Мне там реально стало плохо от этих рассказов. Они еще так сухо говорили и смотрели на меня с таким пониманием, что хотелось завыть. И я уже даже перестала им про подушку рассказывать, потому что понимания становилось все больше и больше и они кивали головами, мол, дададада, милая, именно подушка, именно случайно, кто ж не знает, что бабушкины подушки, даже не заряженные раз в сто лет стреляют.

А когда я вышла из этой их процедурной в коридоре был испуганный Рыжий и еще два человека. Вы правильно поняли. Он и она. Такие, средних лет люди. И у нее была рассечена левая бровь, и она сидела и все равно как-то пошатывалась, а он время от времени говорил ей «вон у тебя опять кровь пошла, вытри», протягивал ей салфетку и тут же отворачивался и начинал смотреть вдоль коридора, будто ему там интересное показывают.

А там и не было никого.

Совсем пустой коридор был.

Райское наслаждение

Она лежит в холодильнике уже с месяц, кажется. А может, и дольше. В тот день ожидались какие-то гости и Рыжий, несясь домой с сумками, вдруг остановился, почесал яйца и вспомнил, что будут и барышни. Вот и купил этую Баунти. Типо, галантный мужчина, бабам – вино и фрукты. Хотя из вина была только водка. Ну, а девки все больше налегали на шашлыки и соленые помидоры, так что эта баутнина оказалась невостребованной и затерялась в полярных льдах холодильника. И я сейчас на нее наткнулась. И вспомнила Ленку Кляксу.

Клякса была системной герлой из Симферополя, кажется. Как ее занесло во Львов херзнает, но на тот момент, когда мы познакомились, она уже устроила, можно сказать, жизнь и жила с каким-то серьезным мэном в старой львовской квартире. Которая сначала была квартирой, потом стала коммуналкой, а потм все соседи съехали и она снова стала квартирой, но теперь только для Кляксы, мэна и мэнской сумасшедшей мамаши, которая, к счастью, носа из комнаты не показывала. Сидела себе за закрытой дверью и еще за двумя занавесками на этой двери. Перед ней занавеска и за нею. Видимо, ей противно было глядеть на свет божий.




Ну а нам с Олежкой было еще не противно, и мы ходили к ленке в гости по одному нужному делу. Других комнат мы не видели. К мамаше не совались, а соседские, опустевшие были закрыты. Что до той, где жила Клякса со своим каталой (я забыла сказать, что он был профессиональный картежник – вот!) там на полу лежал матрац а у стены стол и холодильник. Больше ничего не было, кажется, только всюду нераспечатанные колоды карт, а в углу коробка с книгами. Катала Кляксу, наверное, по-своему, по-катальи любил и поэтому давал ей денег. А она на эти деньги покупала книжки - детективные и ужастики. А еще Баунти и Сникерс. А больше ей практически ничего и не надо было.

И вот каждый раз, когда мы к ней приходили, я ждала момента, когда Ленка откроет холодильник и замрет перед ним. Иногда она закрывала дверцу в обратный зад, и у меня прямо падало сердце от разочарования, а иногда поворачивалась к нам с широчайшей улыбкой и в руках держала два батончика. Сникерс и Баунти. Ленке было приятно выглядеть такой богатой теткой, которая может запросто угостить гостей дорогущей едой. Но, с другой стороны, она только недавно ею стала, а до этого бедовала, как и мы. И потому каждый батончик она делила пополам, а затем один из пополамов еще на три части. Себе, мне и олежке.

И это бы волшебный вкус. Я даже ладонь облизывала, чтоб уж наверняка все крошки, все шоколадные ошметки подобрать. А иногда олежка был добрый и давал мне откусить от своей доли. Кстати, когда ленка не могла или не хотела нас угощать – она давала книжек больше, чем одну. И я дома уже, читая Кинга своего любимого, жутко терзалась, думая, что одно удовольствие куплено ценой другого, пусть и желудочного характера.

Хотя нет, не желудочного. Эти батончики… они были той роскошью, которая обязательно должна у тебя быть. Как там ? Без необходимого можно, без лишнего – никак.
Иногда я думаю, что без французских духов, которые неизвестно откуда, при полной нашей нищете - были всегда и без этих вот батончиков я бы не выжила. Спасибо Кляксе.

Хотя самой Ленке баунти не помогли. В какой-то момент она поругалась со своим каталой, он ее выставил, Ленка вернулась в свой Симферополь, там завела кавалера наркошеского толка, подсела и через некоторое время умерла в чужом подъезде от передоза.

И вот я все это сейчас вспомнила, и сижу перед компом, пишу, а передо мной лежит батончик. Я его уже надкусила. И знаете что? Совершенно невкусно. Абсолютно.

Девочки

Я люблю этих девочек. Я люблю этих нежных, прозрачных, акварельных девочек, тонких (даже если они плачутся на толстость) юных (даже если им за полтинник) девочек с их переливами, перепевами, полусветом-полутьмой.

Я люблю их, у меня теплое к ним сердце, развернутое, распахнутое. Они лучшие из предложенных, я знаю, я видела тех, других и отвернулась, отказалась, не взяла, но…

Почему они все время так тоненько плачут, все до одной? Почему у них такие неумелые слабенькие пальчики, немного холодные и бровки домиком, и дымчатые глаза, даже если карие? Отчего раз за разом они заводят свою жалобную тихую песенку, ранящую песенку надтреснутого колокольчика, и ежатся, эти пепельные хрупкие девочки?

И я теряюсь, потому что ничем не могу помочь, и мне хочется их встряхнуть. Всех взять за плечики и встряхнуть и засвистать в нарядный боцманский серебряный свисток и заорать на них толстым боцманским голосом:

Вы! Дураки и нытики! Сопли подобрать, палубу от слез отмыть, клеши разгладить, бляхи надраить! Полундра! Свистать всех наверх! Некогда сырую грусть разводить, потому что жизнь прекрасна и страшна и она еще столько для вас всего разного приготовила и рахат-лукум, и хук, и апперкот с антрекотом, что надо смотреть вперед с азартом, ужасом и весельем! И жить эту жизнь надо, как завещали нам в своем кодексе бусидо самые японские самураи, будто ты умер уже вчера и ничего не жалко, никого не жаль. И нужны только румяна, чтобы не заметно было, если вдруг страх и самурайские щеки от него станут бледными. А если уж больно, если уж по-настоящему больно, то надо крикнуть, заорать, замахать руками и разбить все вдребезги пополам, но только не пеленать, не баюкать свое кукольное несчастье, не беречь кудряшки от соленых брызг.

Иначе все просвистит, промелькнет мимо и не будет у вас смуглых обветренных лиц капитанов дальнего плаванья - которые мы и есть, ведь кому же еще? - а будет лишь бледная картофельная физиономия архивариуса и скука, скука, скука, и очки, и книжная пыль, и осторожный не крепкий, не горячий чай из пакетиков, и ложечка в стакане - дзинь, и даже смерть тоже вполголоса.

Мне говорят, что ты паришься, заморачиваешься зачем? Плюнь и разотри, забей, забудь. Мне говорят, что это не страшно, что они выживут, эти мои девочки, что такие всегда выживают. Мол, обовьются они нежной повиликой и выкачают соки из кого-то буйного, размашистого, сильного. И скорее он задохнется, пытаясь спасти и отогреть, растрачивая себя на пустяшное, а они пребудут в веках со своими мокрыми слипшимися ресницами и ледяными пальчиками. И найдут следующего и еще следующего и за ними еще кого-нибудь, так что не жалей.

Но ведь они плачут и плачут, и жалуются тихонечко там, под окном, за стеночкой, за дверкой, за створкой. И я их слышу. Они притуляются к моему плечу и тикают негромко, как дамские часики на дутом золотом браслетике, они дуют на ушибленную коленочку, вышивают свою печаль неяркими цветами строчек в ЖЖ. И я это читаю.

И тогда собственные руки кажутся мне вдруг грубыми, жадными, неловкими, хватающими, теребящими, когда нужно лишь гладить по голове, едва ее касаясь, едва касаясь гладить, и говорить – тише, тише... Еще тише, нежная девочка, девочка моя дорогая.

Тот, кто меня бережет

Недавно мой юный коллега написал колонку... Колонку, значит. Написал, блин. Ага. Про мужчин. Про то, что негоже им, к примеру, мыть посуду, потому что их роль Защитников в этом процессе смывается, как мыльная пена и отсюда и женоподобные мужчины и мужеподобные женщины. Такая вот происходит неприятность.

Кое с чем я согласна, просто хотелось бы уточнить: а защитник он со скольки до скольки? С восьми до пяти с перерывом на обед? По понедельникам, средам и пятницам? И еще хорошо бы посмотреть списочек — ведь должен быть, — от чего конкретно «нормальному пацану» можно защищать, а от чего «западло».

Видимо, я лучше думаю о мужчинах, чем они сами. Потому что с недавних пор уверена — в каждом мальчике с самого начала, с рождения самого это заложено. Желание заслонить, уберечь, защитить. Причем защитить не только от вражеских орд, хулиганья или протекшего крана, а от всего. От плохого настроения, от дурной погоды, от одиночества, от огорчения по поводу отсутствия жизненно необходимой норковой шубки. И если правильный мужик видит, что его женщина невесела и печальна, если глаз у нее не блестит, а в голосе появились ломкие нотки — он должен встать и что-то сделать. Один говорит: «Собирайся, мы едем в Таиланд». Другой выходит и возвращается с шоколадкой, букетом и дисками, на которых ее любимые фильмы. А третий идет к раковине и моет посуду. Просто потому, что решил, что в данный момент, ввиду отсутствия войны и мышей на горизонте, защищать свою женщину нужно именно от этого. От рутины. От грязных тарелок.

Хотите знать, что он с этого будет иметь? А ничего. Представьте себе, ни-че-го. Есть вещи, которые не вознаграждаются. Они сами по себе уже награда. Благородство, например. Верность. Самоотверженность. Милосердие. Или щедрость. Чего она, эта щедрость будет стоить, если знаешь, что тебе вдвое вернется? Это уже не щедрость, а удачное размещение капитала.

С любовью, кстати, та же история. Неплохо бы, конечно, взаимную, но и неразделенная — это уже счастье огромное. «Гранатовый браслет» помните? «Да святится имя твое…» и никаких больше просьб. Никаких надежд. Только благодарность.

Вот когда одинокая женщина берет и рожает «для себя», она же не на стакан воды в старости рассчитывает. В первую очередь она ищет, кому отдать свою любовь. Потому что любовь прибывает, как молоко в груди, и самое страшное, когда излить не на кого. Что там будет после — не суть важно. Ребенок может вырасти мерзавцем и негодяем — случается, но тот момент, когда она прижимала к губам атласные маленькие пяточки и все тоненько звенело внутри — он навсегда с ней.

Так вот. Про защитников, значит. Нужна ли мне мужская рука, чтобы выйти из такси? В общем — нет. И без нее прекрасно вываливаюсь. Но если рядом мужчина — я от него этой руки жду. Не для себя. Для него. Это ему нужно знать и чувствовать, что он сильнее. В каждый отдельно взятый момент жизни. И это не мелочи, это важное. Только мы им этого не даем. Гоним из кухни мальчика, который взялся помочь маме — не мущинское это дело. Пишем на форумах: «Чтоб мой муж мыл посуду? Да ни в жисть!». И вместо того чтобы радостно принять пресловутый кофе в постель, суетимся — ах, ну зачем ты! Я бы и сама могла!

И бредут по дорогам горного Дагестана старухи под огромными снопами. И спокойно смотрят на них здоровые мужики, которым внушили, что есть у них иные, более важные задачи — сидеть и ждать войны. Чтоб уж тогда защитить всех, как следует. А пока у женщин для защиты есть лишь «Блендамед» и контрацептивы.

Память ручной вязки

Сколько себя помню, всегда пыталась «разгрузить» пространство от лишнего и очень воевала с мамой. Она, как человек из прежней жизни привыкла, что все – от ваты и туалетной бумаги до бритвенных лезвий и мыла может в любой момент стать дефицитом. И поэтому практически ничего не выбрасывала. Ей, наверное, было неуютно думать о сиротском существовании без моих старых австрийских сапог, которые я носила еще в 10-ом классе. Без множества «молний» выпоротых из отслуживших свое курток. Без тяжеленного пылесоса «Буран», который больше орет и рычит, чем пылесосит и стиральной машинки, которая уже давно ничего не стирает, а только стоит круглая, тяжеленная и сбоку из нее растет ребристый хобот для слива воды.

Но мы совместными усилиями как-то мамино внимание отвлекали и выносили все это барахло к мусорке. Наутро оно исчезало, что, в общем-то, свидетельствует о некоторой маминой правоте. Но я не о том, а о том, что мама смирилась. Она со временем перестала с клекотом раненной орлицы цепляться за связку непарных шнурков и зонт с двумя сломанными спицами. Только обреченно вздыхала, провожала взглядом перемотанные скотчем стенные часы, которые мы тащили к двери, и утыкалась носом в книжку «ДухLess» Сергея Минаева, которую, кстати, тоже надо бы выбросить.

Мама, а что делать мама, скажите? Надо же куда-то жить! А куда, спрашивается, жить, если тут старый шифоньер, там его ровесник холодильниковой породы, а в углу еще и несколько томов Серафимовича, чтоб ему пусто было.

Только мама не отвечала, а грустно-грустно смотрела в окно. А там, в окне чужой мужик со счастливой рожей волок куда-то наш пылесос «Буран». И вот в какой-то момент я вдруг ее поняла. Даже не в какой-то, а в совершенно конкретный. Когда стояла и держала в руках свой старый свитер. Мне его в незапамятные времена связала и подарила любимая подруга. И я носила его и в хвост и в гриву и очень любила, берегла и всякое прочее, а теперь его сгрызла моль. Но выбросить свитер было совершенно невозможно. Просто невыносимо было думать, как он будет лежать поверх картофельных очистков и пустых кефирных пакетов, осмеянный, раскинув все свои рукава, подставив чужим взглядам изнанку и заштопанный рукав, и хитрую латку на спине. А ведь был мне как боевой товарищ. Прошел со мной все автостопы, и даже дни рождения с прочими праздниками, потому что при необходимости мог прикинуться коротеньким вязаным платьем.

И вот тогда я подошла к маме, обняла ее и сказала: «Да, я кажется понимаю - этот новый холодильник – замечательная штука. Он звучит тихо и закрывается мягко. В него до фига разного влезает. Но только на его боку нет полустершейся корявой надписи «Котлеты здесь. Скоро буду», сделанной синим фломастером. И ответной надписи «было вкуснА» тоже нет. И переводных картинок из ГДР с блондинистыми красавицами. И случайного, смазанного отпечатка детского пальца, выпачканного масляной краской. Он чистый, светлый, функциональный и совсем посторонний нашей семье холодильник. И по уму тот, прежний нужно бы не выбрасывать, а отвезти в какой-нибудь дом престарелых для отслуживших свое, дорогих сердцу вещей. И ходить его навещать. Но такого дома нет. А потому ответьте мне, мама, что делать со свитером?». И мама ответила.

А ночью я выползла из дома, пошла и вырыла за гаражами тихую ямку. И положила в нее сверток. И засыпала все и заровняла, да простят меня экологи. А сверху пристроила красивые разнокалиберные пуговицы, те самые, еще из бабушкиных запасов, которыми я так любила играть в детстве.

Фавориты луны

Он лежал прямо посередине трассы. У самого въезда на мост. Вроде совсем новенький, не изрезанный, не прогоревший домашний матрац, похожий десятки тысяч братьев-матрацев. Только почему-то на асфальте. А я ехала мимо него на работу и тут же начала его додумывать, как он туда попал. Решила, что кому-то захотелось сбежать из душной квартиры и поспать на холодке, под приглядом лупоглазого бюста Петра 1. Ну, а почему бы и нет? У вас есть другие версии? Так они наверняка рациональные, вялые и совсем моей тоски по удивительному и за-рамки-выходящему не утоляют. Значит, пусть будет, как я решила, а то очень скучно жить.

Одна прекрасная женщина сказала мне недавно такую штуку. Что, мол, совсем не удивится, если узнает, что весь наш большой мир держат несколько человек. Один, предположим, дервиш, который крутится и крутится, второй – архат, стоящий на мизинце правой ноги уже лет 10, ну и другие подобные им. А я тогда же подумала, что это очень здорово, но мой маленький мир, который внутри большого – тоже кто-то держит. И иногда я даже знаю, кто именно.

Тот самый человек, который вытащил матрац на середину трассы, например. Он держит. Или одна женщина – мне о ней рассказал знакомый таксист. Говорит, постоянная клиентка. Но только в дождь. Вызывает машину, садится сзади и часами кружит по городу без всякой цели. А сверху льет вода. Стучит по крыше и из-под колес – шарах – волной, а она смотрит в окно на мокрые улицы и мокрые дома и тихонечко смеется. Я ей завидую, мне кажется, она знает что-то важное, но спрашивать – кто она и что – не стала. Не смею соваться. Был опыт.

Жила я в другом городе на длинной улице. У нее с одной стороны был парк, а с другой стояли многоэтажки. Улица была широкая и шла немного вверх, а я ее каждое утро переходила и выгуливала ребенка в этом парке. И каждое утро я встречала странного человека. Это был такой немолодой дядька, совершенно вменяемый на вид. Он выходил откуда-то из парка, доходил до середины трассы, останавливался там, прямо на разделительной полосе и начинал протяжно кричать вдоль улицы. А кричал он всегда одно и то же "Гребанаааааяяяя жииииизнь! Гребанааааяяя жиииизнь!". И голос его летел прямо и гулко отражался от всего и опять летел прямо. Вот так раз пять прокричит, развернется и уйдет назад в парк. Для меня этот его ритуал был чем-то непостижимым, жутковатым и ужасно притягательным. Иногда казалось, что он так запускает утро, чтобы потом был день и вечер и ночь. А что до слов... так не мне указывать человеку, запускающему утро, день, вечер и ночь - какими словами он должен это делать.

А потом было страшное. Я вышла на прогулку, как всегда и встала с коляской за деревом, тоже как всегда. А он не пришел. И на следующий день не пришел. И на послеследующий - тоже. Утро-день-вечер-ночь запускались сами собой, но казались неправильными и кривобокими. Они ничего не несли в себе, из них исчезла кочерыжка. И я, конечно, не выдержала. Оставила коляску за деревом, а сама отважно вышла на середину проезжей части, встала на разделительной полосе, повернулась лицом куда следует и прокричала изо всех сил "Гребанааааяяя жиииизнь!".

Только я была самозванец, а голос мой был слаб, труслив и пискляв. И он ничего не наполнил, и даже эха от него не было. И уж точно ничего не запустилось, кроме разве что каких-то разрушающих мою собственную жизнь процессов. И они запустились, и я уехала и от этой улицы, и от этого города. Все-таки для того, чтобы громко кричать некоторые слова надо иметь на это право.

Аффтар выпил яду!

Мысль была не то чтобы с размахом и претензиями, а совсем даже простая. Нормальная такая себе мысль. Написать что-нибудь литературное из нашей дагестанской жизни. Не роман, конечно, но вроде повестушки или большого рассказа. Причем из жизни сегодняшней, а не той, от которой остались одни только мутные воспоминания и реплики вроде «эх, вот в ра-а-а-аньшие времена…». Вот. Только оказалось, что я практически ничегошеньки об этой современной жизни и не знаю.



Узок, как выяснилось, мой круг и, как ему положено, страшно далек от народа. Тем более от народа молодого. Те, молодые, с которыми общаюсь, они, как бы сказать… ну совсем такие же, как и мои ровесники. Мысли похожие думают, книжки читают, хорошие, между прочим, книжки или просто интересные. Говорят примерно так же. Но их, в общем-то, немного. Единицы, если точнее. А вот массы, те массы, что ходят по городу, чего-то там делают, смеются, живут по каким-то своим правилам и выстраивают (как принято сейчас говорить) ОТНОШЕНИЯ, — они оказались для меня непонятными. И как быть с намечающимся шедевром, и как о них писать? Уму непостижимо. Хорошо, рядом приятель случился, Марат Лугуев. Постучался по аське, привет, мол, че делаешь?

И вот я, значит, ему вежливо пишу в ответ:

— Сам привет!))) Слушай, Малу (это у него имя такое интернетовское), у меня тут два героя намечаются. Он и она, история-то про любовь. И мне нужны такие, знаешь, подробности чисто дагестанские. Специфика, усек? Ну, например, как они ссорятся. Из-за чего?

— Ха, — вежливо пишет мне Малу, — мало ли из-за чего! Много причин… Шел, например, с кентами и увидел ее с пацаном. Или если она говорит, что залетела и теперь беременная… Типа, когда ты познакомишь меня со своими родителями?

— И что? Он должен сказать «дорогая, между нами все кончено» или «прости, наша встреча была ошибкой»? J

— Вот ты тундра! Нет, же! Она ему про родителей, про «теперь как честный человек ты должен», а он на нее сразу наедет — «Ле, ты себя как ведешь вообще? Сказал же, все будет ровно! Ты во мне сомневаешься? Удачи тогда!».

— Круто!!!!!!! J И что? Так вот скажет и сразу уйдет?

— Ну почему «сразу»? Самое по-дагестански будет — сначала занять денег, поссориться с ней и сказать «Ах так? Хрен ты бабки увидишь!». Он у нее еще и телефон возьмет.

— Ага, и девичью честь напоследок, вроде как перед расставанием.

— И тут же заснимет на ее же телефон. Или кенты войдут нежданчиком, вроде как случайно.

— О, господи, мрачняк какой! :-(((( А дальше как разруливать?

— Как-как… Потом она, значит, позовет на него кого-нибудь из своих бывших и скажет, что это ее старший брат.

— Чтобы жениться?

— Чтобы разобраться в первую очередь и телефон с бабками вернуть, если выгорит!

— А-а-а… И он что? В смысле, парень, который Ромео по сюжету, он вернет?

— Не-е-е. И про старшего брата ни фига не поверит, но сделает вид, что схавал этот порожняк. И скажет, что надо лучше смотреть за своей сестрой. И оба будут все время плевать на асфальт, размахивать руками и говорить «Э, ты как разговариваешь?».

— Да, это уж точно! Это я и сама знаю! Погоди, так что, они вот так поговорят, поговорят, поплюют, а потом, небось, еще и подружатся? И пойдут вместе, настучат ей по тыкве?

— Нет, просто будут гнуть пальцы и делать вид, что оба герои и оба правы. И каждый будет считать, что испугал другого. А на девушку твою будут оба показывать пальцем и говорить «я за нее волоку».

И тут я совсем расстроилась. Так сильно, что даже стала промахиваться по клавишам. И как-то криво, косо, спотыкаясь на каждом слове, все-таки написала

— Малу, это получается очень печальная история, Малу. Рвотная. И очень похожая на настоящую. Я, кажется, совсем не хочу про такое писать. Потому что «из жизни насекомых» писать не умею, а в этой твоей истории человеческие лица — только у смайликов. :-(((

Шапочка

Слушай, да хватит тебе меня уже пилить, Вась, - говорю я ей, -. Ты же лучше многих знаешь – что не со зла я. Просто так получается. А по-другому не получается почти никогда. И в тот раз, конечно, тоже, дорогая моя Василиса, в тот раз тоже. Не думала я его бить, вернее, хотела дать по морде, всегда хотела, но не знала, что дам. Рука сама пошла. От омерзения. Автоматически. Это, знаешь, это было вроде как поправить шапочку. Да ну… неужели я тебе не рассказывала? Даже странно… Короче, еду я как-то в автобусе. Это давно было, очень давно, еще в шклоле я кажется, училась. Классе в 9-ом. Еду, стало быть. Зима, холодно, а напротив меня тетка какая-то сидит невнятная. И на руках у нее ребенок. Маленький совсем. Ну, года полтора, наверное, не больше. И он, понимаешь, весь такой запакованный как бревнышко, зима ведь, я ж тебе говорю. Неуклюжий. А у него на голове платок, а поверх платка – шапочка. Вязаная. И она как-то криво на нем сидит. Невесело. Один глаз практически закрыла, а одним он меня пристально смотрит. Так только младенцы смотреть умеют. Вытаращившись, но спокойно, будто приготовился всегда так ехать и смотреть. Бесконечно. Вот тут меня и накрыло.

Ты понимаешь, Васька, у меня были какие-то свои важные в тот день дела. И башка, чем только не забита. И вдруг все, как отрезало. Я сидела и чувствовала, что непорядок, что нужно протянуть руку и поправить эту чертову шапочку. Она меня мучила, просто изводила меня ее перекошенность. На уровне физического неудобства, ну, вроде как мозговая невыносимая щекотка, если ты понимаешь, о чем я. Ничего, конечно, такого я себе не позволила. Все-таки чужой ребенок. Может, у них принято в семействе, чтобы набок. Так что доехала куда надо, вышла из автобуса и потопала. А младенец поехал дальше. Только помню до сих пор.

Да не надо меня уговаривать, все я прекрасно понимаю, Вась. И про личное пространство, и про свое право размахивать руками и про чужой нос, где оно заканчивается и так далее. Только я тебе не Вольтер. Или кто там говорил, что готов отдать жизнь, чтобы какой-то мудак мог высказать собственное мудацкое мнение? Прямо тебе говорю – я не готова. Ты запомни, пожалуйста, и другим передай, если спросят. Мол, просила кланяться, но не Вольтер и не готова. Не ждите. Идите домой. И додумывать до самого логического конца я не стану, не советуй. Потому что если додумывать, то там, в конце, может выйти совсем не тот результат, с которым я смогу жить. Ну, конечно, нечестно! А ты чего хотела? Да, да, именно зулусская тактика. Именно – «плохо» - это когда соседние племена угоняют наших коров, а «хорошо» - когда мы угоняем коров у соседних племен. А разве не у всех так?

Нет, прямо тебе говорю. Вряд ли. Не сумею перестроиться. И совершенно права была, когда полезла на трибуну говорить про хачалаевскую книжку. Ты не понимаешь, Васюха. Если бы хоть один человек сказал здравое… Но они же все ликовали буквально! Рукоплескали, какой автор молодец. А там, типа, мужская суровая история, с убитыми друзьями, с тюрьмой и вдруг дамским сиропным слогом. Надо же было что-то делать, если лево и право меняются местами? Не для них. Для себя. Вот я и сделала для себя, что могла. Нет, не застрелил, как видишь))). Выслушал. Его самого потом застрелили.

Знаю. Конечно, помню, что не надо ссать против ветра. И «Хава нагилу», когда в коридоре редакции распеваю – помню. Потому что сильнее всего мне хочется петь ее около кабинета Ахмеднаби. Да нет, не позлить. Чтоб уравновесить, что ли. Может, если бы я жила там, где ненавидят дагов, то у меня бы сам собой появился аварский акцент. Слушай, ну что ты ко мне пристала, а? Я не думаю, говорю же. Оно так получается. Помнишь эту тетку русскую? Ну ту, которая вышла из машины, чтобы выдрать и выбросить щит с «Бей жидов»? Мимо ехала, увидела на обочине и вышла. Ей еще ногу то ли оторвало, то ли поранило. Ублюдки там какую-то взрывчатку присобачили. Так вот. Она же тоже ни о чем таком не думала вроде Поступка или, не дай Бог, Подвига.

Она просто поправила шапочку.

В Африку в любовью

Меня эта история поразила. Я сейчас про этих немецких детей, которые решили поехать в Африку и там пожениться. Деток было трое, если кто вдруг не знает или лень читать. Мика, Анна-Лена и ее сестра, имя которой в новости нет, осталась безымянной почему-то. Брак задумывался как самый что ни на сеть патриархальный, традиционный, а что до числа беглецов, так сестра, конечно, ехала в качестве свидетеля. Тем более, она в этой троице самая старшая, ей уже целых 7 лет. В то время, как жениху и невесте 6 и 5 соответственно. План сорвался, хотя детки подготовились основательно, запаслись всем необходимым, вплоть до солнечных очков и купальников. Но сцапали их бдительные немецкие милицианты и сдали родителям. Короче, кто читал, у всех сплошное умиление, а у меня опять нытье и жалость к себе.

Потому что в моем лично детстве такое было просто невозможно. Нет, бегали, конечно. В книжках ваще со страшной силой бегали. У Буссенара того же и даже у Чехова. Но на войну преимущественно или на революцию какую. В жизни один ровесник ломанулся было на Байконур в космонавты, другой – куда-то на Север собирался к китобоям, а третий тупо в Москву намылился. И не просто в Москву, а прямо в ГУМ. Потому что мне мама именно там купила классный танк - не танк, а какую-то самоходку, что ли с пультом управления. Я страшно понтовалась во дворе, гоняла ее прямо по летним лужам и он обзавидовался.

Но я сейчас не к тому, кто и куда бежал. А к тому, что именно тот, который хотел в Москву, в ГУМ (назовем его Русик) – он раньше был мне самый любимый в мире Русик. Мы с ним, что называется, с пеленок были вместе. Жили в одном доме, в одном подъезде, только я на втором, а он на первом этаже. И, несмотря на катастрофическую разницу в этажах страшно друг друга любили. Так сильно, что я отдала ему право на чердак, а он отказался от притязаний на подвал. На чердаке были голуби, белье и тазы под дырками в крыше. А в подвале много интересных закутков, ржавый велосипед и дрова. Потому что у всех тогда были титаны, и их надо было кормить этими дровами.

У нас обоих были старшие сестры, и они нас совсем не сильно щемили, а даже пользовались такой нашей сильной любовью, чтобы чаще бегать друг к дружке в гости. Или вообще убегать, потому что мы так были заняты друг другом, что не ныли, за ними не увязывались и не ябедничали. Я давала ему кусать от своего бутерброда с докторской колбасой, он делился со мной шоколадками и конфетами, которые его мама, в отличие от моей не так хорошо прятала. И если мы не бегали, а гуляли – то всегда за ручку. Одна была беда. Вернее, две. Мы ходили в разные садики и на ночь нас разлучали родители. Вы уже поняли, КАК мы любили друг друга? Поняли, да? И про то, что это было навсегдашнее? Ну, так знайте – кончилось все в пару дней. Когда приехал какой-то русиков неродной брат.

Он, этот брат был старший. И почти сразу открыл Русику страшный секрет. Сначала погонял вокруг нас на велике, а потом остановился и открыл. Что нельзя меня любить и даже за руку держать, потому что я ДЕВЧОНКА, а с девчонками водятся только ПОЗОРНИКИ! И сплюнул. В принципе, мы с Русиком оба это уже подозревали, что у меня есть такой изъян. Хотя я и бегала со всеми наперегонки, успешно осваивала рогатку и тоже кричала «Кто последний – тот девчонка!». Но надеялись, что оно как-то исправится само собой. Рассосется. А тут стало понятно, что нет.

И вот тогда - я очень хорошо помню тот момент, физическое помню ощущение - русикова потная лапка сначала разжалась, а потом стала из моей выворачиваться. Ускользать. Я в отчаянье еще держалась за указательный, но и он утек. И Русик на шаг отступил. В братьеву сторону. И больше мы с ним в жизни за руки не держались и даже не разговаривали. Даже когда его с вокзала вернули и он во дворе и садике был героем и ходил, рассказывал, что опять скоро убежит в Москву, я не подошла послушать, а выгуливала свою танк-самоходку пультом. И мне хотелось, чтоб она утонула в луже.

Так вот. Я этим немецким детям завидую страшно. Мало того, что не погулять в Африку, а жениться именно, так еще и не передумали ведь! Полицейским сказали во всяком случае, что просто подождут немного и потом опять в ту же самую Африку. Удивительны дети. Хотя, может быть, все дело в том, что там не было старшего брата?

Укус как праздник

Всегда не терпела вот таких, знаете, мамаш-мамаш, которые ни о чем, кроме того, как «их мааааленький» покакал-встал на ножки-послал дедушку-окончил университет-женился-родил ребенка, говорить не хотят. Мне с ними неуютно, поскольку разговора поддержать не умею и восторгом не проникаюсь отнюдь. Но тут поймала себя на мысли, что у меня с такими мамашами-мамашами намного больше общего, чем думалось. Потому что хоть Рыжий мне ребенком не является, но о его сложном рыжевом мозговом устройстве, словах и деяниях я могу петь бесконечно. Как Гомер. Так что зря я на других бочку катила. Итак.

Вчера вечером звоню любимому, мол, ау, любимый, я тута у тебя, дома сижу. С утра некормлена-непоена-неприласкана, когда уже придешь, наконец, зараза такая! А он: меня тут собака покусала! И свитер порвала!

В голосе восторг. Еще бы! Целая собака. На ровном месте. Приключение же!

Думаю — крантец собаке, не того она, дура, покусала. Но как-то слова «свитер порвала» меня мучили. Представлялось инфернальное существо, как в фильмах ужасов, когда они, эти скрытые монстры, уже почти превратились в оборотня, но еще не до конца. И вот одна такая кричала высоким голосом, поднимала к небу скулящее бледное лицо и рвала тонкими руками свитер на груди моего Рыжего. Не хищно рвала, а бессильно, как слабая женщина, узнавшая, что он идет, например, на войну или еще зачем-то ее с детьми бросает. Короче, мне эта картинка страшно не понравилась, и я сказала нежно, как умею: «Резко пошел домой! Будем тебе в пузо уколы от бешенства делать!».

Приехал он часа через два, разумеется. Вошел с пакетом, откуда торчали хвосты замороженных насмерть, до стеклянного звона скумбрий, бросил его на стол и сказал:

— Так, быстро красься, одевайся, едем в кабак.

— Какой кабак? Тебя же собака покусала?

— Ну она не сильно покусала, видишь, штаны целые, только царапина на ноге. И то от удара, наверное. Едем, короче.

Ногу я рассмотрела. Хорошая нога. Крепкая. Мохнатая. Устойчивая. Царапина неглубокая, причем Рыжий как человек в медицинских делах искушенный уже обработал ее пятизвездочным кизлярским коньяком. Но ни в какой кабак мне не хотелось, а хотелось валяться на диване, смотреть по телеку «Код да Винчи», чтобы потом с полным правом говорить: унылая дрянь. И я попыталась отмазаться. Слушай, говорю, слушай. Может, мы сейчас не поедем? Может, мы завтра поедем?

И он ответил. Ответил, а как вы думали? Чтобы у моего Рыжего ответа не нашлось, что ли? Он сказал:

— Как это завтра поедем??? ВЕДЬ СОБАКА ПОКУСАЛА СЕГОДНЯ!!!!!!

Я не знаю, что на это можно возразить. И сегодня не знаю, и вчера — тоже не знала. Поэтому собралась, накрасилась, и мы поехали. Отмечать и выжившего в схватке Рыжего, и собаку, и ее тонкие руки, и порванный свитер, и царапину на ноге. А знающие люди сказали, что мне еще крупно повезло. Что могло быть хуже и многие мужики потащили бы с собой не только свою женщину, но и виновницу торжества — собаку. А там все время хватали бы эту несчастную псину и всем желающим демонстрировали ее зубы и говорили бы о редкой злобности и кусючести. И что это в мужской природе заложено. Не знаю, врут или нет, а я просто вам рассказываю подлинные истории из моей и близлежащей жизни. И восхищаюсь людьми. Особенно теми, которые, все могут превратить в праздник. Которые, имея в наличии всего четыре буквы: «О», «Ж», «А» и «П», упрямо складывают слово «Вечность». И знаете что? Иногда у них получается!

Три истории о простых вещах

Когда мы говорим об истории, то обычно имеем в виду либо ту школьную, из учебников, либо серьезную, важную, помещенную в толстенные тома, написанные учеными мужами. Но есть еще и другая. Простая, очень личная, семейная история, где вместо военачальника в сверкающих латах - прадедушка с буйным нравом, а вместо кровопролитных сражений, перекраивающих карту мира - насмерть рассорившиеся сестры. И эта вот вторая история, история твоей семьи - она, пожалуй, бывает важнее, чем общечеловеческая. Теплее, роднее, ближе. Вот только книг о ней, как правило, не пишут, и если где она и живет, так это в семейных альбомах, в выцветших фотографиях со сломанными уголками. А еще - в предметах. В старых вещах, таких, как кружка с надколотым краем, из которой когда-то поочередно пили чай твои влюбленные друг в друга невозможно юные папа и мама или как чудом сохранившаяся кружевная бабушкина перчатка. Эти вещи переезжают с нами в новые квартиры и тихо живут там среди многих других вещей, кичливых, ярких, только что из магазина. Они живут и молчат, пока кто-то не возьмет их в руку и не спросит: "Ой, какая забавная штука, откуда это у вас?". И тогда они говорят, нужно просто суметь услышать. А еще, конечно нужен, человек. Тот, кто слышит. Тот, кто помнит. Для которого этот предмет не рухлядь, не безделушка, а как бы портал. Дотронулся и перенесся в историю. В самую ее сердцевину.



КИТАЙСКИЙ БОЛВАНЧИК (история, рассказанная Светланой)



Не уверена, что она действительно из слоновой кости, может быть это простая пластмасса, пожелтевшая от времени. Не уверена даже, что японка. Скорее всего - китаянка, ведь именно такие фигурки называют китайскими болванчиками. Но к ней слово "болванчик" не идет - слишком изыскана. Она была всегда, сколько себя помню. Стояла на верхней полке бабушкиного шкафа, упрятанная за стекло, и только когда я болела, мне разрешали с ней поиграть. Игра была простой. Я сооружала из одеяла и простыни пещерку, ставила фигурку туда и, легонько тронув пальцем, долго смотрела, как хрупкая дама укоризненно качает головой.

Очень давно, когда меня еще не было на свете ее, вместе с остальным нехитрым своим багажом принесла в дом тетя Сима, младшая сестра моей бабушки. Обычная история. Старшая сестра, что называется, устроилась в жизни, у нее был муж, свой домик, сад и цветы в нем. И вот туда на уют, покой и размеренность потянуло младшую, неприкаянную. И все бы хорошо, сестры, несмотря на разность характеров любили друг друга, но был еще мой дед.

Как там все у них началось? Уже не спросишь - не у кого. Но думается, все произошло легко. Само собой. Бабушка была слишком суровой, слишком строгой, с непоколебимыми понятиями о правильном и неправильном, и дом ее был таким же. Нигде ни пылинки, все вещи и все люди знали свое место. А тут вдруг появилась молодая, кокетливая женщина и будто беззаконный сквознячок взметнул занавеску, опрокинул свадебную фотографию, смел на пол непрочитанные еще газеты.

Теперь так - существуют вещи, о которых тебе никто никогда не говорил, но которые ты знаешь. Вот и я точно знаю, что Сима была смешливая, шумная и немного, пожалуй, вульгарная, что свои пестрые платья вечно раскидывала, где попало, что ярко красила губы, что однажды сорвала с неприкосновенной бабушкиной клумбы самый пышный цветок и воткнула себе в волосы на испанский манер. А еще она любила солнце и мужчин. И деду это должно быть нравилось. Когда я думаю об этой истории, то будто вспоминаю фрагмент давно виденного, но позабытого фильма. Летний день, жара. На траве разостлано полосатое покрывало. На нем, прикрыв лицо сгибом руки, лежит молодая женщина в одних спортивных трусиках. Вот она убирает руку, садится и, щурясь, смотрит в сторону дома. А там, в дверях, на границе света и тени стоит мужчина в пижамных штанах и в майке и смотрит на нее. Они смотрят друг на друга, и он не отводит глаза, а она не прикрывает грудь руками и искушенному зрителю понятно, что все уже произошло, даже если ничего еще не произошло.

Был ли скандал с упреками и слезами, сейчас уже никто не скажет. Известно только, что однажды Серафима вышла из ворот, держа в руке тот же самый фанерный чемоданчик, с которым приехала. И никто ее не провожал. Что еще? Дом дед с бабушкой скоро продали и купили кооперативную квартиру, в которой прожили до конца жизни. Бабушка очень тосковала по своему садику, часто рассказывала о нем, но никогда не рассказывала о младшей сестре. Даже не упоминала. Будто не было такой. А сестра меж тем жила недалеко. Совсем рядом. В том же доме. В соседнем подъезде. Но они никогда больше не разговаривали, даже не поздоровались ни разу, потому что у моей бабушки были твердые принципы. Так что это как раз понятно. Непонятно другое. Почему она, уничтожив все фотографии, вычеркнув сестру из своей жизни, пощадила эту безделушку, укоризненно качающего головой китайского болванчика, подаренного Серафимой, Симой, Симочкой когда-то в более счастливые времена?





ДВЕРЬ (история, рассказанная Яной)

Я вообще-то городская девушка, но в детстве меня, как и большинство дагестанских детей на летние каникулы сплавляли к дедушке и бабушке в "селуху". В Ахты. А там уже все другое, все непохожее, сама жизнь и время иные. Но если бы меня попросили выделить что-то одно, что-то, чего в городе быть не может просто по определению, то я бы сразу назвала Дверь. Именно так. С большой буквы.

У меня всегда было такое ощущение, что она в доме главная. Ну, то есть, что сначала была она, резная, тяжелая, какая-то очень древняя и центрообразующая, а потом вокруг нее сам собою нарос дом. Самое удивительное, в каком-то смысле, так оно и оказалось. Вот и говорите потом о детском необузданном воображении!

А все началось с моего прадеда. С него и с его старшего брата. Прадед, как рассказывают, был тот еще оригинал! Ну, в частности, у него было свое представление о симметричности мироустройства, согласно которой, у настоящего мужчины должно быть, как минимум, две жены. Прадед этого правила старался придерживаться, а если одна жена вдруг досадно умирала, то, похоронив ее, он тут же подыскивал новую. И как-то все у него ладилось! Не только с женами, но и с государственной системой. До революции, например, был крепким хозяином, а как только ветер переменился, сам себя быстренько раскулачил и даже в партию вступил одним из первых.

А теперь о его брате. Тот совсем по-другому смотрел на жизнь. Был выпивохой, гулякой, работал, в отличие от прадеда, знатного барановода, спустя рукава, двух жен не заводил и вообще сильно раздражал окружающих своим возмутительным образом жизни и общим разгильдяйством. Мало того, он, нарушая обычаи, согласно которым отцовский дом остается младшему сыну, а старший идет искать лучшей доли - никуда не выехал, а нахально остался жить, где родился. Надо ли говорить, что два настолько разных человека, живущих в одном доме - это неизбежная война миров?

Война и получилась. Многолетняя, затяжная. С парламентерами, увещеваниями и даже с временными перемириями. Порой загульный прадедов брат исчезал чуть ли не на годы, где-то его носило и это создавало у прадеда ложную уверенность, что теперь-то все наконец устаканилось и уравновесилось. В такие времена, он обычно к проблемам семьи безразличный, становился подчеркнуто ласков и к детям и к обеим актуальным на тот момент женам. Но затем из ниоткуда, из темного хаоса (который, как казалось прадеду, начинался прямо на границе между Ахтами и остальным миром) вдруг возникал братец-баламут и все начиналось сначала.

И вот однажды, после очередного тяжелого разговора, прадед не выдержал и решил проблему, как смог. Правда, не совсем обычным способом. Всю ночь соседи слышали странные, совершенно не ночные звуки, а утром, обнаружили, что дом, в котором никак не могли ужиться два брата, поделен пополам. Не фигурально, а в самом прямом смысле. За ночь было распилено все, что поддавалось распилу, разделено все, что поддавалось разделу и даже одна половина двухстворчатых ворот снята с петель и увезена в неизвестном направлении.

Хотя, направление оказалось не таким уж неизвестным. Никуда за пределы Ахтов прадед не выехал, а принялся строить новый дом напротив кладбища. Там сейчас живут мои дед с бабкой, туда я много лет кряду приезжала на летние каникулы. И любовалась Дверью из моего детства, на которую пошла половинка ворот. Наверное, она держала прадеда в постоянном напряжении, не давала расслабиться, требовала подтверждения его правоты и правоты избранной им жизни. Не исключаю, что именно поэтому он и женился в последний раз. Чтобы восполнить ущербность, половинчатость. Было ему к тому времени уже 70 с лишним, и привел он в дом женщину вздорную, упрямую и очень некрасивую. Впрочем, ему дела не было до ее внешности и характера. Главное - принцип был соблюден, и жен стало две, как и положено.



СКРИПКА (история, рассказанная Татьяной)

Мама об отце практически не говорит. Будто и не было его, а мы с братом появились сами собой. Только однажды сказала "Знаешь, эти 20 лет, что мы прожили вместе, были самыми тяжелыми в моей жизни". Видимо, ни война, ни эвакуация, ни голод ни в какое сравнение не шли.

А семья у нас была, как семья. По мнению многих даже завидная - оба родителя, двое детей. Только со стороны не видно же ничего. И скрипку не видно. То есть сначала никакой скрипки вовсе не было, а была бабушкина фраза: "Твой папа влюбился". Почему она заговорила об этом со мной, что я могла понимать в свои пять лет? Видела лишь - что-то изменилось, у мамы все время опрокинутое лицо, но не такое, как от сильного потрясения, а будто человек решил больше никогда никому ничего не говорить и так и живет, поджав губы. И молчит, даже когда разговаривает.

Может, если бы все развивалось, как обычный служебный роман, с поздними приходами домой, с помадой на рубашке, с короткими разговорами по телефону и фальшивыми нотками в словах "ошиблись номером", ей было бы легче. Она бы знала, как реагировать. Заплакала бы, устроила скандал, пригрозила, что уйдет, забрав детей. Но тут все было по-другому. Была любовь и человек, который пытался с ней бороться. И ничего с этим поделать было нельзя.

А потом появилась скрипка. Сначала как идея. В чертежах, расстеленных на обеденном столе. Затем начала проявляться в деревяшках, которые папа, до этого строивший лишь волноломы, резал остренькими специальными инструментами. Аккуратненько так, стружку за стружкой снимая, пока они не стали тоненькими, гибкими. Он стукал по ним камертонами разными, слушал и снова точил, и снова слушал, пока все они не запели. Что-то замачивал, гнул, сушил, клеил. Варил на кухне лак. Несколько вариантов перепробовал пока не подобрал нужный.

И лишь через год, когда скрипка, маленькая изящная скрипка была готова уже и покрыта лаком, он стал учиться на ней играть, образования музыкального не имея, нот не зная. Ходил по квартире и извлекал из скрипки звуки, сначала жуткие, диссонирующие, а затем, спустя еще один год, уже чистые пошли, прозрачные. Только мама слышать их все равно не могла. Уходила сразу в свою комнату и плотно прикрывала дверь, будто дверь могла ее от чего-то отгородить.

Пап не выдержал первым. Наверное, он думал, что когда между ним и его любовью лягут километры, то все уляжется, и мы все опять станем семья. Поэтому собрался и уехал. И через некоторое время, получив там, на новом месте работу и квартиру, вызвал нас. Только мама не поехала. Может быть простить не смогла, а может как раз простила и отпустила его от себя. И тогда он позвал ту, другую. И она поехала. Сразу. Не взвешивая и не обдумывая.

Потом, много позже, когда я прилетела в тот город на папины похороны, она мне сказала "Знаешь, те 20 лет, что я прожила с твоим папой, были самыми светлыми годами в моей жизни". И спросила "Что ты хочешь взять на память?". А я ответила "Скрипку". Она и сейчас у меня, только играть я на ней никому не позволяю, даже струны сняла после того, как один скрипач, которому я ее показала, обронил, что играет она как-то не так. Неправильно. В себя играет. Это он верно подметил.

Из ненаписанного 1

Друг Малик Мусаев, мужчина неземной красоты и ювелир в придачу добыл в каком-то учреждении и притащил к Манюне странные бумажки советских еще времен. Это были, как бы правильнее выразиться, написанные одним почерком заявления, откровенно попахивающие доносом. Жалобы на соседей, с обличением их неправедной жизни, нетрудовых доходов и половой разнузданности, совершенно противоречащей моральному кодексу строителя коммунизма. На такое дело собрались все, кто мог, уселись за стол и зачитывали вслух. Хохотали, как сумасшедшие! Тем более, что можно было прямо по датам, аккуратно выведенным в конце каждого письма, отслеживать, как неизвестный корреспондент все больше дичает и съезжает с катушек. Одно из последних писем заканчивалось так "Моя соседка Роза Соломоновна (иудейской национальности) управляет мною по радио. И мне больно!". Народ веселился. А Манюня вдруг запечалилась. Она сидела, печалилась и думала, что это вот "И мне больно!" звучит так пронзительно, так страшно, так по-человечьи... Будто сквозь плавающий образ мерзкого склочника, душного козла, отставника, с потрескавшимися желтыми пятками и жуткими железными зубами, просвечивает тощенький, бледный мальчик, который плачет оттого, что всех детей из садика уже забрали, он остался последний и нянечка хмурится и ворчит, а мама все не идет и не идет, и не идет... И не придет уже никогда его мама.

Из ненаписанного 2

ХХХ

Подруга Ленка пришла и села. Вся из себя молодая, красивая и страшно печальная. Нет, ничего такого не стряслось, просто 22 года – сами понимаете – совершенная уже старость, даже дряхлость можно сказать и жизнь уже ничего не обещает. Только кукиш. Манюня и ее на тот момент сильно любимый мужчина с одной стороны опечалились за Ленку, а с другой – обиделись за жизнь, которая все-таки одна и прекрасна и за себя, которым было годков на 10 больше, чем Ленке. Вот по этому поводу он сначала отпоили ее чаем, а потом стали наперебой уговаривать. «Ленка!, – говорили они и так взмахивали руками, что прямо аж поднимались в воздух на несколько сантиметров, – Ленка же! Ты посмотри, какая у тебя талия и новые какие настоящекожанные туфли! Ты подумай, Ленка, какая ты молодая и какие стройные твои ножки без мозолей и искривленных больших пальцев! Каких детей ты родишь своему мужчине! Сколько замечательных ошибок совершишь и выучишь английский и прочие все языки! Жизнь зовет тебя, Ленка! Она расстилается для тебя и стучит всем, чем можно, а иногда даже звенит!» Только Ленка никак не взбодрилась и даже не прореагировала никак. Перевела мутный взгляд на окно, потом вздохнула, оправила юбочку на смуглых коленках и скучно сказала: «Завтра опять будет плохая погода».

Из ненаписанного 3

ХХХ

Редко, непростительно редко Манюня беседовала на «женские темы». Этот жанр ей никогда не давался. Так получилось и в этот раз. Ну, сидели. Ну, разговаривали. Ну, иссякли темы и Манюня безо всякого злого умысла, просто для поддержать беседу заговорила о ботоксе. «Я делала», – созналась подруга. «И чё? Дорого?» «Да нет, не очень» «А-а-а, – сказала Манюня и из чистой вежливости продолжила, – И насколько хватает?». И тут подруга, милейшей души человек, нежная и кроткая, готовая всегда поддержать, утешить, приютить, налить стопку коньяка и даже две, так вот, она прищурилась, пристально посмотрела на Манюню и очень серьезно ответила. «Года на полтора – два… А больше же тебе и не надо?». Манюня, помертвев, скосила глаза на зеркало. Ну да, несколько седых неокрашенных волосков, уголки губ опустились, пара-тройка морщинок на лбу, но, товарищи, никаких видимых признаков близкой смерти не было! Не было, хоть ты тресни! Вот и пойми их, этих подруг, блин!